Плата за молчание - Продель Гюнтер

Официант сдержанно улыбнулся и, понизив голос, ответил:

- Если вы имеете в виду господина, которому было нехорошо, то это месье Билла, директор здешней тюрьмы.

- А второй? Кто был второй?

- Месье Розуа, близкий друг месье Билла.

- И остальные господа в том зале, они что, тоже близкие друзья месье Билла?

- По-моему, да, во всяком случае, они часто бывают здесь вместе с ним…

Так неожиданное стечение обстоятельств помогло Клаудиусу Бродекену, а затем всей Франции и всему миру узнать, что опереточная тюрьма, изображенная в «Летучей мыши», нашла свое живое воплощение в тюрьме нормандского городка Пон-л'Эвека. 71 мужчина и 35 женщин жили здесь в свое удовольствие, занимаясь кому чем заблагорассудится. Только одно правило существовало в тюрьме: не бежать до окончания назначенного судом срока! Подробности этого развеселого существования послужили сюжетом для многих инсценировок, и останавливаться на них здесь не стоит. Расскажем лишь о процессе против Фернана Билла, последнего директора необыкновенной тюрьмы.

Процесс этот состоялся летом 1957 года в суде присяжных в Кане. Председательствовал Рене Шоссери-Лапре. Свидетелями выступали заключенные пон-л'эвекской тюрьмы - 25 мужчин и 10 женщин, временно вместе с усиленным конвоем расквартированные в немногих местных гостиницах. Один журналист заметил: «Здесь налицо вся проблема данного случая: один человек перевернул вверх дном все тюремные порядки, зато никто из его заключенных не бежал, все добросовестно отбывали назначенный судом срок. Государство считает, что таким обращением с преступниками этот человек сам совершил преступление и должен быть посажен в тюрьму. Но поглядите-ка: для законного отправления правосудия необходимо иметь больше полицейских и пистолетов, чем заключенных. Какое же правосудие вернее?» Присяжным, однако, не надо было ломать себе голову над этим вопросом. Юридически случай был ясен, требовалось только установить размеры допущенных обвиняемым нарушений.

Свидетели - заключенные из Пон-л'Эвека - с грустью смотрели на своего бывшего директора, когда его провели мимо них в зал. Даже в глазах грабителя Жоржа Гиюдда читалось искреннее сочувствие. Но больше всех был расстроен Пьер-Батист Розуа. Он не мог без слез смотреть на месье Билла, сознавая свою ответственность за происходящее. Ведь если бы не его дурацкая выдумка с этим двойным убийством, в тюрьме Пон-л'Эвека еще долго существовала бы система открытых дверей.

В довершение всех бед Розуа был вызван в зал первым из свидетелей, и председательствующий стал выспрашивать его о подробностях монтежурской эпопеи. У публики эта история имела, разумеется, бурный успех, но Розуа, стоило ему взглянуть на скамью подсудимых, готов был от стыда провалиться сквозь землю. Уже более тридцати раз представал он перед судом, но никогда не чувствовал себя так скверно, как сейчас.

Наконец председательствующий задал ему последний вопрос:

- Свидетель Розуа, откуда вы, собственно, узнали всю эту историю с убийством супругов Пеллегрин? Когда читаешь показания, данные вами в Монтежуре, кажется, что вы и впрямь убийца. Как вы докопались до всех этих деталей?

Опустив голову, чтобы скрыть лукавую улыбку, от которой он, несмотря на всю серьезность ситуации, не мог удержаться, старый Пьер-Батист рассказал:

- Вы, господин председатель, возможно, знаете, что нам, материально необеспеченным заключенным, приходилось подрабатывать за пределами тюрьмы. Иначе мы не могли бы позволить себе проводить все вечера в трактире. Ну вот, когда в прокуратуре заболел писарь, месье Билла, очень ценивший мой хороший почерк (за зиму я всегда приводил в порядок все накопившиеся у него с лета бумаги), был так любезен, что порекомендовал меня молодому господину прокурору. Как раз в то время и произошло убийство Пеллегринов. Господин прокурор должен был переписать протоколы полицейского дознания, но доверительно перепоручил эту работу мне. Так я узнал все подробности дела, что позднее очень мне при годилось. Вы сами понимаете, что я должен был чувствовать, очутившись в этом ужасном деревенском коровнике, и как стремился вырваться оттуда в Пон-л'Эвек. Потому-то я и наговорил на себя, будто совершил это двойное убийство. А так как я рассказал о нем точь-в-точь как было записано в деле, они в конце концов поверили. Думаю, в Монтежуре даже гордились тем, что к ним попал наконец настоящий убийца. У меня, во всяком случае, создалось такое впечатление.

Председательствующему тоже очень нелегко было подавить улыбку, и он, боясь выдать себя, поспешно сказал:

- Хорошо, свидетель, можете сесть.

Розуа, однако, почувствовал облегчение, только когда приставленные к нему на все время допроса конвоиры вывели его из зала. Теперь он, по крайней мере, больше не видел печальных глаз бывшего директора тюрьмы.

Следующим на свидетельское место был вызван подделыватель векселей Рене Грэнвиль. И он тоже был печален.

- Свидетель Грэнвиль, - начал допрос председательствующий, - как долго находились вы в заключении в Пон-л'Эвеке?

- Два года, - с готовностью ответил Грэнвиль. - Прискорбная ошибка одного из ваших коллег. Я до сих пор не имею понятия, за что меня осудили…

- Ладно, ладно, - быстро оборвал его председательствующий. - Меня интересуют не ваши правонарушения, а обстановка в тюрьме. Какое положение вы там занимали?

Грэнвиль ответил не сразу:

- Собственно, я был заключенным, но месье Билла скоро проникся ко мне доверием.

- Не могли бы вы выразиться определеннее, свидетель?

- Ну, я был, так сказать, заместителем месье Билла, если угодно. Он поручил мне всю административную работу: пропуска, увольнительные, снабжение, проверку счетов и все такое.

- Значит, вы, будучи сам заключенным, выписывали увольнительные вашим товарищам по заключению? И директор не опасался возможных злоупотреблений?

- Я ведь сказал уже, что месье Билла удостоил меня своим доверием, - возразил задетый Грэнвиль. - И ни каких злоупотреблений действительно не было.

- А как насчет заключенного Лаграна, выпущенного на три месяца раньше срока якобы по амнистии?

- Это было единственное исключение, господин председатель. Тут имелись семейные обстоятельства. Видите ли, жена Лаграна хотела уехать в Тунис с другим парнем. Разлука с мужем показалась ей слишком долгой. Вот мы и решили помиловать Лаграна. Разве справедливо было бы из-за каких-то там трех месяцев тюрьмы разбить долголетнее супружество, господин председатель? Лаграна снабдили надлежащими бумагами…

- То есть фальшивыми, поскольку надлежащие бумаги должны быть выданы прокуратурой. Не так ли, Грэнвиль?

- Фальшивой была только печать, господин председатель. Постановление же Розуа оформил по всем правилам в канцелярии прокуратуры. Только печати не доставало.

Тут председательствующий не выдержал:

- Боже милостивый! Только печати недоставало! Получить постановление в канцелярии, где Розуа работал писарем, не составило никакого труда. Но вот печать на

ходилась у прокурора, и он, конечно, не скрепил бы ею эту бумагу…

- Ну, о печати позаботился Андре и выполнил ее так, что она не отличалась от настоящей.

- Андре, Андре… Не тот ли это?…

- Фальшивомонетчик? - подхватил Грэнвиль. - Который из ассигнаций в сто франков делал тысячефранковые? Да, это он. Гений, скажу я вам. С помощью крышки

от консервной банки и ржавого гвоздя он изготовил печать, которую сам начальник канцелярии не отличил бы от настоящей. Да, Андре гений!

- Скажите, свидетель, - прервал председательствующий эти дифирамбы в адрес фальшивомонетчика, - подсудимому было известно о такого рода делах'? Получал он за них вознаграждение?

- Помилуйте, господин председатель! - испуганный и возмущенный подобным ужасным подозрением, Грэквиль ударил себя в грудь. - Как можно! Мы не обременяли месье Билла такими пустяками. Зная, что он вообще не терпит писанины, мы обделывали все сами!

- И подписывались за него тоже?