Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

– Черта с два я большой человек! – грохнул кулаком по столу ефрейтор. – Это Хехё у нас человек… Лейтенант с Железным крестом первого класса! А у меня что? Вот эта тряпка, да и все!

И он хлопнул себя ладонью по груди.

– Ничего не остается, как сдохнуть тут!

– С ума спятил, – бросил Лакош. – Если не заладится, мы тут все сдохнем – все как один! Или ты думал, ты у нас исключение из правил?

– Конечно! Думал! Или… ик!.. с-считаешь, я б иначе вернулся? Да я бы даже не подумал… Зачем бы мне было… Но он, собака, он… ик!.. насел на меня и спуску не давал! Наплел с три ко… короба… Что нас доставят с-самолетом к фюреру, что отпустят в отпуск домой… И все такое… Какой я идиот! Карл, какой я и-идиот!..

Он с трудом поднялся, оперся о стол и положил Лакошу руку на плечо. Лицо его исказила гримаса, на глазах выступили слезы.

– Скажи мне: я – идиот!

– Да идиот ты, идиот, – нетерпеливо буркнул Карл. – А отчего идиот-то?

Зелигер навернул еще стакан и разрыдался – от отчаяния и растроганности одновременно.

– Карл… Ты всегда был мне другом. Т-ты меня всегда понимал… И ты… Ты должен знать отчего. Хочу тебе… ик!.. признаться… Передать наказ… Как… ик!.. человек обреченный… Когда кости мои порастут травою, ты за меня отомстишь… Отомстишь этой сволочи, этому… Подлецу! Пообещай мне!..

– Обещаю! Не тяни!

Глаза у Зелигера заплыли, он таращился куда-то в пустоту, полностью охваченный мыслями о своей трагической кончине. Ни с того ни с сего он затянул:

– Ты мне на моги-и-илу роз красных при-и-инеси-и…

По подбородку ефрейтора стекала слюна, вид у героя был жалкий. Рука его потянулась к бутылке. Лакош схватил пьяного товарища за плечо и встряхнул.

– Да говори уже! Каков наказ?

Зелигер прикрыл глаза. Голова его моталась из стороны в сторону.

– Н-наказ… Ты всегда был… К-красных… принеси…

Он уронил голову на грудь. Волосы упали на лоб. Бессвязное бормотание перешло в храп с присвистом. Ефрейтор отключился. Лакош тщетно пытался привести его в чувство и в конце концов сдался. Он мрачно побрел к себе в часть, не забыв прихватить со скамьи рядом с нарами пару сигар. Когда вернется капитан, влепит денщику такой нагоняй, что недостача сигар вряд ли сильно скажется.

В бункере командующего 8-м корпусом дым стоял коромыслом. В нем столпилось то ли десять, то ли пятнадцать офицеров, преимущественно из числа состоящих при генеральном штабе. По какому поводу их созвали утром 30 декабря, никто не знал, но явно не просто так. Полковник фон Герман, единственный командир дивизии среди представителей штаба корпуса, еще по дороге поделился с Унольдом своими предположениями: по его мнению, речь могла идти только о новом плане прорыва, слухи о котором достигли даже расположенного на отшибе хутора Дубининского. После того как командующий 51-м корпусом сообщил, что на восточной стороне котла уже все готово – намечены разграничительные линии позиций, определены задачи на день – и начало операции назначено на третье января, предположения эти почти переросли в уверенность; их разделяли и другие.

– Все очень просто, – разъяснял комкор одолевавшим его расспросами. – На востоке и на севере мы будем постепенно отступать и одновременно пробиваться вперед по другим направлениям. Таким образом весь котел придет в движение – как медуза, понимаете? Получится такая подвижная структура. И, сохраняя ее, мы будем медленно, но верно двигаться в сторону дома.

– Подвижная структура, подвижная структура, – раздраженно хмыкнул единственный присутствовавший на собрании генерал – пожилой командир корпуса с тигриными бакенбардами. Зеленые глаза его оглядывали стены новехонького, только что сданного бомбоубежища, над которым несколько недель трудилась инженерно-саперная рота. – А Верховное командование давало добро на такую ерунду?

– Вот об этом мы, видимо, сегодня и узнаем, господин генерал!

Снаружи раздался гул мотора. Он резко смолк, и в дверном проеме выросла худощавая фигура невероятно рослого, слегка сутулого и заметно скованного в движениях главнокомандующего 6-й армией генерал-полковника Паулюса. Голоса смолкли. Офицеры вытянулись в струнку. Все взгляды были прикованы к тонким, одухотворенным чертам его лица, не очень сочетавшегося с военной формой и больше походившего на лицо ученого мужа или проповедника. Вот тот, в чьих руках была судьба всех их… И пока все по очереди пожимали его безвольную, усталую руку, он вновь ощущал, какая неимоверная тяжесть давно уже лежит на плечах его солдат, ощущал, что они не в состоянии дать ему ту поддержку и опору, в которой он нуждался в эти суровые времена. Смущаясь, не в силах подавить постыдную жалость, офицеры отводили взгляд от некогда красивого, а ныне изборожденного глубокими морщинами, искаженного нервными тиками лица, от подергивающихся век, опущенных плеч. Одновременно точно некая волшебная сила заставляла их взглянуть в огромные серо-голубые глаза, уловить горевшее в них холодное пламя. Властный, рыщущий взор – блестящее дополнение к живой мимике и седым волосам – принадлежал человеку, вошедшему в бункер одновременно с главнокомандующим: начальнику штаба армии генералу Шмидту.

– Прошу, займите места, господа, – приятным, слегка приглушенным голосом произнес Паулюс, указывая на длинный стол, на котором громоздились горы документов и карт. – Мы пригласили вас сюда по серьезному, весьма серьезному поводу. Верховное командование… Речь пойдет о… Думаю, Шмидт, вам лучше сразу доложить…

Генерал Шмидт в ответ не повел и бровью. И пока Паулюс, сложив руки и опустив голову, молчал, погружаясь в забытье, непоколебимый, грозно сверкающий взгляд генерала недвусмысленно говорил: “Глядите на меня! Армия – это я!”

Он приступил к докладу. Не терпящим возражений тоном Шмидт коротко обрисовал ситуацию, повторив, что ждать помощи извне не приходится. Его удивительные светлые глаза сверкали, умело демонстрируя все новые оттенки эмоций и заставляя присутствующих следить за ним не отрываясь. Унольд с досадой поймал себя на том, что даже он, давно привычный к этой игре, вновь шел на поводу у этого искусного манипулятора. Со стороны казалось, что он следит за речью генерала с внимательным, но отстраненным видом профессионально заинтересованного слушателя, но на самом деле мыслями он был далеко. Он был знаком со Шмидтом с давних пор, еще со старших курсов военного училища, и ненавидел его всеми фибрами души. Ненавидел в нем все: показную грацию сибаритствующего холостяка, богатырское здоровье, абсолютно противоречивую сущность, в которой выдающийся ум соседствовал с не менее выдающимся умением врать не краснея, сентиментальность и перепады настроения сочетались с бессердечной жестокостью к окружающим, а обаяние, которому невозможно было противиться, за долю секунды могло смениться холодностью и резкостью. “Пижон! Задавака! Карьерист! Напыщенный индюк!” – негодовал в своем блиндаже Унольд, когда генерал в очередной раз, не моргнув, отказывался от своих же слов, и среди своих звал его не иначе как “лживый Артур”. Но всякий раз, как он сталкивался со Шмидтом лицом к лицу, гнев его оборачивался бессильной злобой. Начштаба ненавидел его, потому что боготворил. Это была исполненная ненависти тяга к недосягаемому идеалу. Генерал Шмидт, баловень судьбы, которому доставалось все, чего бы он ни захотел – по крайней мере на личном фронте, – в глазах Унольда воплощал того самого сверхчеловека, в котором он так нуждался. Много ли времени прошло, к примеру, с тех пор как он рассказывал, что запросил за уничтоженную при бомбежке холостяцкую квартирку компенсацию в 75 000 рейхсмарок? И ведь он ее получил!.. “Попомните, еще и винный погреб!” – расхохотался он прямо в лицо ошарашенному подполковнику…

Стоп. Что это он только что произнес?.. В мгновение ока Унольд спустился с небес на землю.

– Как видите, мы вынуждены задействовать пехотные резервы, – подытожил генерал. – Мы заблаговременно запросили подкрепление в лице десантников, однако еще в середине декабря от Верховного командования поступил отказ ввиду ограниченных ресурсов транспортной авиации. Еще тогда нам указали на необходимость усилить полевые войска за счет обозных, штабных и так далее…