Порок сердца - Антон Соя

Когда Павлов после первой отсидки, весь такой золотой, что глазам было больно, случайно заказал нас с подругой в номер, первое, что я спросила, увидев его мощную отвисшую челюсть с золотой фиксой, такую неожиданно родную, было: Павлов, ну как там Папаген, жив еще? Потом, конечно, расплакалась на широкой павловской груди: Сашка, забери меня отсюда. А Павлов, от которого пахло точно так же как и в седьмом классе — перегаром и табаком, тоже плакал и гладил меня по голове, как собаку. С тех пор нас разлучала только тюрьма, и то ненадолго. Собака вытащила его из-за решетки, став подстилкой омерзительного жирного прокурора. Хозяин женился на собаке, вот такая трогательная история. Разве может быть в мире любовь чище и преданнее, чем между хозяином и собакой? Пусть я изменяла Павлову на каждом углу, так на то я и сука. А он лупасил меня почем зря, и я сидела перед кающимся отцом, со свежим фингалом под темными очками, но это была настоящая любовь. Сидя молча, я слушала стариковские стенания, гладила его слабую руку и думала, что, наверное, надо бы рассказать ему про все это. Но вместе с тем меня подмывало сказать ему какую-нибудь богохульную гадость. Например, про то, как отец Пантелеймон, тершийся в этот момент в коридоре, когда я его пользую, истово молится, перед тем как кончить. А потом, когда я ухожу, жестоко бичует свое грешное тело. Я думаю его плечи до сих пор в рубцах. Или спросить Папагена, не прихватывал ли он моего любимого Женьку в детстве за задницу, Майкл Джексон хренов. Ну в общем, я сидела и молчала с блуждающей улыбкой, как Мона Лиза и большую часть папиного выступления прослушала. Когда ж до моего беременного сознания дошло слово «наследство», меня пробило на нервный смех. Неужели Папаген решил оставить мне в наследство том дела о педофилии? Старик удивленно воззрился на меня, достал красивую пеструю бумажку с гербовыми печатями и испанским текстом, и вот какую замечательную историю я услышала.

Оказывается, мой дед Адриано Сальваторес, отец Папагена, был когда-то богатым испанским пупсом с отъехавшей на анархизме крышей. Дед усиленно помогал республиканцам, а когда все стало совсем плохо, бежал в СССР, где его вскоре после войны услали в Сибирь как шпиона. Уцелев в сталинских лагерях, он умудрился свалить в Аргентину к родственникам, поднять там реальный бизнес, а после смерти Франко вернуться на родину, в мою любимую Испанию. По Папагену старик не скучал, видимо, это у них семейное, больше сыновьями не обзавелся и вспомнил о нем, когда врачи самому уже больше года жизни не давали. Решил оставить сыну треть наследства — и фамильный замок на берегу моря. Хорошо дрессированные испанские юристы бросились искать наследника и нашли его в тюрьме с замечательной статьей за любовь к детям. Дон был очень расстроен: детей он, конечно, тоже любил, но только в хорошем смысле. Какой позор! Но, немного поразмыслив, дон вспомнил, что и он сидел в России ни за что, а если сын и оступился, то в этом есть вина и Адриано, не давшего ему никакого воспитания. И, посоветовавшись с мудрыми врачами, юристами и психоаналитиком, завещание свое решил не менять, а скорректировал его, завещав все внуку Геннадия, первому внуку мужского пола. Дабы победивший пагубные пристрастия Папаген на старости лет мог порадоваться за внучка и насладиться прелестями испанской Ривьеры. Вот какой мудрый и дальновидный был мой дед Адриано. Папаген получил завещание с вещами на выходе из тюрьмы и стал ждать внука. Поэтому я сидела рядом с ним в больнице остолбеневшая от свалившегося счастья и понимала лишь одно — я заслужила эту награду, все мои муки были не зря, mi madre[39], жаль, что ты этого не видишь. Я гладила себя по животу с блаженной улыбкой, гладила своего испанского миллионера. Как раз вчера нам с Павловым на УЗИ докторица игриво сообщила: «Похоже, у вас мальчик». Похоже, у нас бинго!

На землю меня вернуло страшное слово «сестры», еще не осознав, что сказал Папаген, я поняла — он снова все испортил. А когда я услышала ненавистное имя «Катя», стало ясно, что подонок позвал меня, чтобы поглумиться. Не знаю, как у меня не случился выкидыш и я не оглохла от собственного крика. Папаген провалился куда-то вглубь кровати, набежали сестры, братья. Но я уже бежала по коридору, и если б Катя попалась мне навстречу, я бы разорвала ее на тряпки. Осталась бы без сердца. Чертов испанский темперамент. Лучше б я дослушала старика. Теперь я помню, он точно сказал тогда «сестры». А до этого говорил, что не успевает оформить отцовства и оставит в больнице образец ДНК для процедуры доказательства родства. Que mos da[40], через час я успокоилась и приняла главное решение в своей жизни: приз будет мой, а Катя приговорена. Бог видит, я выполнила свое обязательство.

Бог видит все, и, судя по всему, он мной доволен. Не зря же Он дал мне вторую жизнь, восемь лет на Катином моторе. У меня вообще с Богом возникли свои очень интимные отношения, с тех пор как врачи забраковали мое сердце, я постоянно с ним болтала. Я просила новое сердце, и Он мне его дал, я просила Испанию — и она близка. А то, что мне пришлось пройти через страдания, препятствия и чужую кровь, так ведь пути Господни неисповедимы. Я сама это слышала от отца Пантелеймона. Панька, это через него я сблизилась с Богом в прямом смысле. Как сейчас помню этот колокольный звон в ушах перед оргазмом. Когда мы занимались любовью, я представляла Паню в церкви, такого красивого, нарядного, величественного. Понятие «грех» просто исчезло из моей жизни. Ну какой грех, если со мной батюшка, перед которым старушки на колени падают. Да и после моей смрадной Москвы вообще говорить об этом смешно. Насмотрелась я на ревнителей нравственности в подгузниках, и богомольных депутатов в шипастых кожаных трусах. Глядишь в телик на Пасху: вот они, родимые, стоят со свечками в руках в главном храме крестятся. Нет, я лично церковь с детства обходила. И не потому что я атеисткой упертой была, просто там где-то рядом маманька моя терлась, на бутылку клянчила. Я с Богом и без церкви с детства все время общалась, плакала. Кому мне было еще жаловаться? Бог у меня был красивый, как Папаген в молодости, и с бородой, как у Деда Мороза. Я только теперь понимаю, что через Паню Бог со мной поближе знакомился, зря я ему по башке крестом зафинтилила. Вот и получила в ответ от Павлова. Слава богу, мой Боженька отходчивый, вот и вынес меня на берег испанский. Хотя пока нет, надо с попадьей разобраться: ведь разболтает, не удержится. Ну Паня и cabron![41] Выбрал себе в жены самую пришибленную девку в Коламске, а она еще и моей сестрой оказалась. Сам, считай, ее и приговорил.

И с Викой надо разобраться, я ее никогда не понимала: ни с усиками, ни бабой. Хотя с усиками она мне больше нравилась, такой забавный Женькин брат. Поглядывал на меня так беззастенчиво, что я даже думала Женьке предложить втроем попробовать. Вот бы был облом. Но попадья опасней. С ней быстрее кончать надо. Жаль я ее тогда дверью не прибила, восемь лет назад. Башню у меня тогда снесло капитально: мой любимый Бог подло предал меня. Я так его просила убрать эту Катю и так радовалась, когда Женя мне сказал, что она абортировалась и уехала, и на тебе подарок под роды. Все предатели — мамаша была права. В общем, не помню, как выскочила от попа, как домчалась, — уже стою у Женькиной квартиры. Он открывает такой вальяжный, ну прям кот. Я сразу поняла — кастрирую гада. Свет, говорю, не включай, я не накрашенная. А у самой аж дым из ушей от злобы валит, руки трясутся, я их в карман, а там брелок с опасной бритвой. Ага, думаю, хорошо. Милый, говорю, хочу не могу! А он: ты чё сдурела? Тебе же рожать вот-вот. Ну не тебе же, говорю, а сама уже руку ему в штаны запустила. «Солдат» стоит по стойке «смирно», еще один предатель. Ну как твоя Катя, как ребеночек? — спрашиваю, а сама уже бритву открыла. «Какая Катя, Лен, ты что, пьяная?» Ну короче, чик. Женя даже пикнуть не успел. Я ему его «свечу» в руку вставила — держит. Гляжу на него: глаза вылезли, на руку с членом смотрят, рот открыт, орет, но молча. Кровища хлещет, я вскочила: «Какая Катя? Скоро увидишь, какая будет, на том свете и свидитесь, и с Риткой кривоногой, и с другими лярвами! Сдохни кобель! Без хрена, ты — ноль без палочки!» И убежала. Кто ж знал, что у него в соседней комнате чертова сестра с чемондачиком хирургическим дежурит. Не давал мне Господь согрешить ни за что. Ну у Бога свой промысел, у меня свой. Во сколько эта попрыгунья ждет попа? В шесть? Вот и отлично: я там первая буду. Решила, надо шины попу проколоть. А подъехала к его «зубилу», вспомнила, у меня ж ключ от него есть. Поп обронил, а я на память оставила. Ну я своего Кинг Конга к Павлову отправила. «Скажешь, я у врача до восьми буду». В поповскую тачку прыг и помчалась к гнезду змеиному, уж думала там все переворошу. Когда отъезжала, вроде лицо Панино мелькнуло, да мне не до этого было. Все равно первая буду. Пока ехала, успокоилась, вдруг мальчик мой пинаться стал. Охолонула я. Ну, думаю, дала жару. Я ж Женьке член отрезала, а вдруг и вправду помрет? Жалко мне его стало, прям реву. Гоню и думаю: «Ну если у этой дуры дочка, то и хрен с ней, не трону». А тут метель началась, темно, дорога скользкая. Еду, реву, еще и родить тут боюсь. Подъезжаю уже к монастырю, тут из метели, как черт из табакерки, выскакивает какая-то баба с фонарем, я по тормозам, а «зубило» поповское заносит и прямо бочиной на эту бабу. Выхожу, она лежит неживая, руки раскинула, как для объятий, кровища лицо залила. Я ее фонарь взяла, в лицо посветила. «Mierda![42] Да это же наша Катя!» Аж перекрестилась автоматически. Тут и метель прошла, снежок легкий западал, закружился. Вижу проезд к домику, в домике свет горит. Значит, она попа ждала, выскочила на проезд посветить, бедняга. Я в дом, сразу к люльке. Там все розовое — девочка значит, все в порядке. От сердца отлегло. Присела я на стульчик, задумалась. Машинально что-то в руку взяла, гляжу дневник стрекозы, открыла на середине. «Тьфу-ты, какая чушь!» Вырвала страницы, где про меня было — кинула в печь. Тут в домик мой Кинг Конг вваливается, мычит, рукой машет. Не поехал, значит, к Павлову, за мной помчался. Ну что же, молодец! Села я в машину — и домой, только окружной дорогой. А в голове только одна мысль: «Что же ты наделала, сука Павлова?» А «мальчик» мой пинается. Честно говоря, когда память вернулась, я, как Катьку сбивала, не помнила. Мне казалось, что не доехала я до нее с Кинг Конгом. Но после рассказа Паниного про исповедь мою да про Катю снежком присыпанную, пелена спала и вся картинкато встала перед глазами.