Женщина и спасение мира - Павел Евдокимов

Никакое подавление человеческого вплоть до возникновения комплекса вины, никакое умаление человека вплоть до ничтожества никогда не сможет возвеличить Бога; эти усилия не добавят и локтя к Его росту. "Суверенитет Бога" любой ценой — такой подход строится на слишком человеческом понимании всемогущества Яхве и представляет собой шаг назад. Этот подход не решает проблемы Иова и заключает Самого Бога в Его собственный вопрос, не имеющий ответа. Речь идет не о справедливости или несправедливости Бога: эти юридические термины относятся к договору, который имел место до "дела Иова". Это термины мужского общества, термины самцов и Бога самцов.

Мистика всегда вызывает недоверие у прямолинейных богословов, которые пребывают под сенью "друзей" Иова. Опыт великих мистиков всегда парадоксален, он является предметом беспокойства для сторонников системы; он говорит на своем собственном языке и не находит себе места в системах, создаваемых учителями; он не говорит в терминах разума, он — вполне неразумен. Попытка свести Евангелие к agape, к одному лишь движению, исходящему от Бога и не возвращающемуся к Нему, уничтожает всякую диалектику вопроса и ответа, уничтожает "дело Иова", искажает христологию. Отцы Церкви не побоялись гово рить о парадоксе некоторого бессилия Бога, Его добровольного самоограничения. Золотое правило святоотеческой мысли не перестает утверждать: Бог смог создать человека без человека, но Он не может спасти человека без человека, без его свободного ответа. Яхве может заставить трепетать Свое бедное создание, прах Своей собственной фантазии, но даже всемогущий Бог "никого не может заставить Себя полюбить". Здесь высшая точка "риска", заключенного в "предприятии" Бога, которое Он осуществляет, произнося Свое творческое fiat — "да будет!". Для всякого ума, свободного от богословского "предрассудка", любить Бога означает: идти к Богу из любви, которую человек имеет к Своему Богу. Для Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника Христос есть распятый Эрос; это священный круг библейской эпиталамы: отношения — взаимны. Св. Феодорит Кирский это подчеркивает: принимая Святые Дары Евхаристии, мы входим в супружеское общение[301].

"Друзья" Иова в течение веков отшлифовывают свои концепты до удивительного совершенства, до логической ясности. "В этой системе..., ныне широко распространенной, Бог не умерщвлен — Он ассимилирован"[302]. Картезианство делает из Бога настоящую математическую машину, доведенную до степени Божественного совершенства: pathon theos — "Бог страждущий" (св. Григорий Богослов) в ней отсутствует. В такой "организованной" истине евангельский парадокс, со всем своим взрывным значением, ловко спрятан. Однако надо учитывать, что все чудо Богородицы состоит в синергизме, когда Бог вместе с людьми, Богочеловек находится в муках рождения. Он проходит через страдания Своего собственного рождения. Агнец, закланный от основания мира, есть человеческий образ вечного Божественного Рождества в любви. Сам Бог занимает убогое ложе Иова, чтобы принести ему Свой ответ ("Сын человеческий не имеет, где приклонить голову". Лк.9.58); Бог Сам испытывает то страдание, которое Яхве послал своему рабу Иову: это вопль оставленное Божественного Иова: "Боже мой! для чего ты оставил Меня?..." (Пс.21.2). Именно здесь истинное величие и суверенитет Бога, трансцендентность Его Собственной трансцендентности. "Я — так же велик, как Бог; Он — так же мал, как я", — говорит Ангелус Силезиус. Но если Христос — Богочеловек и если в Нем нет "ни мужчины, ни женщины, ни грека, ни иудея" (ср.Гал.3.28), то Пресвятая Дева — всецело человек. Предопределенное проявление Софии, Она есть "дверь рая", лестница Иакова; Она изменяет небо и землю. Она порождает Божественную форму на земле и человеческую форму на небесах (в этом и заключается точное значение богослужебного термина "Царица неба и земли"). Юнг проявляет удивительную интуицию, когда говорит, что событие Успения Пресвятой Богородицы содержит все элементы ответа Иову. Именно анамнез Софии является ключом к истории Иова. Потрясающее откровение об очеловечении Яхве возможно лишь в лоне Святой Троицы. София побуждает Яхве открыть Себя как Троицу. Это откровение посредством Воплощения связано с мариологиеи, которая одна освещает и объясняет глубокие основания христологии. У Данте Богородица есть "termino fisso d'eterno consiglio" — достигнутая конечная цель предвечного совета (Paradise, 33,3).

Приступая к третьему действию. Юнг привлекает внимание к прошению молитвы Господней: "...И не введи нас во искушение..." (Мф.6.13). Оно может пониматься в смысле terror antiques (древнего ужаса), страха Божьего, началапремудрости (Пс. 110.10). Однако новозаветное Откровение освобождает от инфантильного, недостаточного понятия о Боге. Иоанново благовестие о любви как конце Премудрости Божьей освобождает от страха перед Левиафаном. Но молитва Господня показывает силу искушения вернуться назад. Это только искушение, потому что потоп принадлежит давно прошедшим временам, а навстречу новым треволнениям — даже тем, что описаны в Апокалипсисе — звучит Трисвятое. Переход к Новому Завету отмечен тем, что называется metano'ia, то есть трансформацией экзистенциальных условий, возвещенной в софианических текстах: антропоморфоза Бога и теоморфоза человека. Иов получает ответ, и он вовсе не состоит в возвращении потерянных благ (возвращении довольно двусмысленном, когда речь идет об умерших). В плане имущества Иов получил меньше того, что имел раньше; он проиграл в этой Божественной игре, и конец его истории поражает некоторым "мошенничеством". Вот почему речь Бога прерывается, как перед многоточием. Иов оправдан перед своими друзьями, но оправдан "в кредит", оказавшись жертвой своей прообразной судьбы. Но на уровне более глубоком, чем этот земной эпизод, в постскриптуме вечности он получает бесконечно больше того, что у него когда-либо было. Речь идет не о его владениях, не о имуществе; речь идет об Иове перед "столом без покрывала", перед живым ответом на свой вопрос, то есть об Иове перед своим Заступником и Свидетелем в вышних (Иов. 16.19). Верность Иова договору уже была верностью образу Божьему в нем; она показала Яхве, что Он как бы отстает от Своего собственного создания, и открыла путь заступничеству Софии, ускорила желание Бога стать человеком, ответить Иову и в нем — всякому созданию. Рука Иова освобождает его уста для пения Трисвятого. О нем Христос сказал словами псалма: "Я сказал: вы боги, и сыны Всевышнего — все вы" (Пс.81.6).

В конце Юнг отмечает реминисценцию Иова в повествовании Апокалипсиса о последних событиях. Апостол Иоанн падает на землю, потрясенный началом своего видения, в котором в образе Агнца воспроизводится устрашающий вид Яхве: из уст Агнца выходит обоюдоострый меч, у него семь рогов. Снятие печатей колеблет основания вселенной. Это великий день Агнца, великий день Его гнева, но вот, с седьмым Ангелом появляется "жена, облеченная в солнце" (Откр.12.1). Это образ Пресвятой Богородицы, облеченной во Христа ("Облекитесь в Господа Иисуса Христа". Рим. 13.14). Свет первого дня творения мира есть солнце Божественного человеколюбия. Пресвятая Дева с Младенцем на руках является Его иконой. В повествовании Апокалипсиса подробности видения — "под ногами ее луна, и на голове ее венец из двенадцати звезд" (Откр.12.1). Это космические атрибуты Софии; земной, теллурический элемент женского начала, будучи вознесенным, преобразуется в небесную, ураническую сферу.

Успение и Вознесение Пресвятой Богородицы на небо для Юнга есть отождествление Пресвятой Девы с Софией Божественной мысли. Это откровение женского и вечного, но не "вечно женственного" романтиков, а одновременно вечно девственного и материнского библейского Откровения. Успение является экспликацией женского архетипа. "...Жена, облеченная в солнце" Апокалипсиса "родила она младенца мужеского пола" (Откр.12.5). Здесь нужно попытаться расшифровать игру архетипов. Мы находимся в сфере эсхатологических событий. Речь идет не об историческом Рождестве Христовом, а о деторождении, стоящем под Его знаком. Мужское начало часто подвергается искушению возвращения в материнское лоно, в предсознательное состояние. Но истинное деторождение происходит в направлении к солнцу духоносного сознания. Если старость отмечена затмением сознания, впадением в детство, то истинное рождение вводит в день света невечернего. Дитя из апокалипсического повествования восхищено к Богу, в то время как жена пребывает в месте, приготовленном для нее Богом. Это — как бы схематический разрез исторической судьбы. Человек, рожденный Софией-Матерью-Церковью, возвращается к Божественному, в свое небесное отечество; он восстановлен в своей истинной судьбе, в своей собственной истине: Христос образуется в нем, и он, "употребляя усилие", восхищает Царство Божье, "преклоняет" весь земной план к небесному. Церковь остается в охраняемом месте: "...Врата ада не одолеют ее" (Мф.16.18); облеченная в солнце, она есть деторождение, рождество, помещенное в сердце мира, чтобы непрестанно проявлять материнскую защиту, рождать в небесах и направлять человека к его небесному отечеству. Эсхатологическая эпоха отмечена уже не анамнезом Софии, но Ее ликованием. И Юнг с удивительной проницательностью видит в провозглашении догмата Вознесения Пресвятой Богородицы на небо знамение времени, "...младенец мужеского пола" (Откр.12.5) рождается со зрелостью взрослого мужа; "если ... не будете как дети, не войдете в Царство Небесное" (Мф.18.3). Младенец означает человека последних времен и человека Царствия Небесного. В мире архетипов вавилонской блуднице, мужеподобной амазонке противостоит сияющая фигура солнечной жены — архетип Женщины-Девы-Матери; антихристу, мрачному самцу противостоит архетип Мужа-Младенца — Filius Sapientiae (чадо Премудрости): Илия, Иоанн Креститель и последний свидетель Апокалипсиса.