Ты так любишь эти фильмы - Фигль-Мигль

Я начал листать и нащупал вложенные между гладких страниц фотографии и купюры. Деньги показались преувеличенно шершавыми рядом с этой гладкостью, скользкостью.

— Пока что проследить, установить контакты. Контакты — главное. Не нужно обострять.

— Боитесь спугнуть? — всплыла фраза из библиотечной книжки. А впрочем, и в моём владении были книги, в которых могло уместно мелькнуть нечто подобное. Ведь это не постыдно, владеть некоторым количеством второсортных детективов?

— Что значит «спугнуть»? Это не охота.

Ну да, ну да. Как же не охота, как ещё назвать процесс, в ходе которого осуществляются Слежка, Контроль и Ликвидация? Галантные празднества? Олимпийские игры?

— Меня интересует не сам объект, а его окружение, — продолжил он. — Ещё точнее: конкретный человек в окружении. Фотографии у меня нет, но вы сразу поймёте, он очень необычный. Высокий, видный. Глаза удивительные.

Я подумал, что ещё одного с удивительными глазами — в дополнение к тому, который сейчас сидел передо мною, — мне точно не вынести. Это был тот предел, за которым я как «я», даже не умирая, рассеивался в прах, и мне очень не хотелось к этому пределу приближаться. Я грел руками холодную глянцевую обложку журнала и понимал, что в фильме, в который попал по ошибке (но ах! чьей?), для моего персонажа припасены беды и приключения, и любопытство зрителей, а для меня лично — раздражённый окрик режиссёра, не понимающего, что это за посторонний урод забрёл на площадку.

Что угодно может произойти в мире, но. Реклама в телевизоре всё та же самая. Даже новости могут поменяться. (Хотя они не поменялись.) Но порошки, машины, пивные бутылки и зубная паста — это как скалы. То есть, допустим, скалы окружают какой-то там островок в океане: пляжи, пальмы, папуасы и бордель, гордость белого колонизатора. Налетает ураган. Островка, пальм, папуасов и борделя больше нет. Скалы на месте. Скалы будут на месте, даже если на сотни миль вокруг не останется ни одного папуаса и ни одной пальмы, которым. Они могли бы на что-либо сгодиться. Это и называется незыблемость.

Так что я посмотрел-посмотрел и как-то понял. Что снова дома.

Понимал я это, вообще говоря, только головой. Причём не мог сказать, что душа, в противоположность голове. Осталась на ферме. Ферма для меня перестала существовать ещё раньше, чем я. Включил телевизор и увидел в нём собственное, совершенно забытое, отражение. (Да, для этой цели проще было посмотреть в зеркало. Спокойно, в зеркало я тоже посмотрелся. Зеркало и телевизор отражали разного меня, то есть я. Не продублировал один и тот же акт, а совершил два разных. Одинаковым был только жуткий результат.) Удивительно — я про ферму — до чего это меня удивило. Ведь я думал, что. Буду испытывать угрызения совести и, по крайней мере, скучать.

Их лица стали родными и исчезли, словно прошёл не один год. В кармане у меня должен был лежать клочок бумаги с адресом кореша Киряги; я уже не помнил этот адрес. Который так хорошо и прочно впечатался в память, когда я взглянул на него в первый раз. Сама грусть, которую. Я испытал, подумав об этом. Скользнула и пропала.

Я открыл шкаф с тряпками. Костюма у меня не было вообще. Но я не думал, что. Стоит идти к поганцу именно в костюме. Кто его знает, как он мог это. Воспринять. Как издёвку, допустим, или пародию. Да и где бы я достал костюм, достойный заслужить его одобрение?

Всё остальное, что было, не годилось. Слишком — как это сказать? — провоцирующее. Нет, не то слово. Провоцирующей я считал свою одёжку раньше, а теперь. Начинал догадываться, что имел в виду поганец, называя меня в моих нарядах ущербным. («Ты ущербный, ты это способен понять?») «Лучше ущербный, чем такой полноценный, как ты», отвечал я всем своим видом. Ущербность имела огромный смысл именно из-за этого противопоставления. Но увиденная сама по себе. Она не обладала никакой привлекательностью.

Я оглядел пейзаж и себя в пейзаже: холодную, ободранную, как-то угрюмо поджавшуюся квартиру. Что где я бросил, то там и валялось. Какие-то разодранные книги на полу. Вонючие носки на подушке. Пыль и флюиды хуже пыли в каждой щели. Но холодильник был отключён и разморожен, посуда вымыта, бутылки и портящиеся продукты — выброшены. У меня не было сомнения, что. Он поработал здесь лично. Не просил Сашу, никого не нанимал. Это так в стиле поганца. Я представил, как он. Методично вытирает ложки-вилки, а потом, аккуратно сложив, вешает полотенце на спинку стула. Оно и сейчас там висит. Пошёл потом в ванную, проверил, как всё работает. Отключил электроприборы. Мой братик.

Я чуть было не позвонил ему, но передумал. По-моему, сперва ему будет лучше на меня поглядеть. А чтобы глядеть было веселее, мне нужно. Правильно одеться. Ну, в этом был замысел: прийти во всём новом. В таком, что не вызвало бы гнев с порога. (Как вызовет мой голос по телефону.) Он всё равно разорётся, поняв, что я сбежал. Но увидев, что я при этом окреп, раскаялся и в приличном свитере. Махнёт рукой. И мы всё начнём заново.

Нычка была на месте, но её предстояло. Конвертировать в бабло. Большинство старых связей казались мне палёными, и я оказался в парадоксальной ситуации. Вместо того, чтобы метаться в поисках продавца продукта, метаться с продуктом на кармане в поисках покупателя. От одного этого прошибал пот. Я никогда не барыжил. Во всяком случае, с тем минимальным размахом, который. Делает людей барыгами не только в глазах УК. Конечно, в замкнутом кругу продукт и бабло постоянно. Переходят из рук в руки. Но для большинства, включая меня, это не было способом заработка.

Так, эпизоды. Достаточные для статьи и недостаточные для самоидентификации.

Я перебрал в уме знакомых уродов. Одни не были платёжеспособны, в других я был не уверен. И ещё мне казалось важным выбрать человека, с которым я находился в минимальном общении. Типа чем дальше ближний, тем меньше он может вам навредить.

И тут я вспомнил про Антона.

Есть в женской душе уголки, куда не ступала нога мужчины. (Выразился как заправский пошляк. А и плевать.) Ну, они как-то умудряются. Это моя душа вытоптана подобно газону, на котором паркуются жители трёх окрестных девятиэтажных домов. Газон жалко, но наполнять по этому поводу вселенную стоном… (Ещё и поэтому я бросил стихи. Поэтому, а не потому, что не хватило таланта.)

Я доходил до отупения, воображая нас отчаянными и изобретательными любовниками, свирепыми в своём стремлении быть вместе, заставляющем их исступлённо и безжалостно уничтожать мир вокруг, рискуя, быть может, многим. Виноватые перед всеми и каждым, но только не друг перед другом, они были беспорочны, как средневековая миниатюра. (На средневековых миниатюрах все равно беспорочны: святые, драконы, черти, — ибо на них не возложено никакой ответственности за происходящее. Или это из-за того, что у средневековых людей, как пишут теперь учёные, было совсем туго с причинно-следственными связями.)

После такого, приходя в себя, я был готов плакать или покончить с собой, и останавливал лишь страх, что ни то ни другое не принесёт облегчения.

Понимаю, что, когда тебя не любят, нужно сделать морду кирпичом и удалиться. Но я ведь даже не был уверен в том, что меня не любят. Бывает же, рассуждал я, и такая любовь, которая стыдится себя и не прощает, и тогда она бьёт и жалит, и держит высоко занесённым хлыст, любовь садиста, и такая, что не узнаёт о себе до последнего или узнаёт, уже погибнув.

Если двадцать девятого декабря едешь с любимой женщиной на дачу заблаговременно встречать Новый год, то стараешься не думать о том, что будешь делать собственно тридцать первого. Иначе ты сразу начнёшь представлять, что было бы, если, и как это «если» можно устроить посредством бегства вдвоём на край света, — или других необходимых разумных мер. Я мог состряпать продуманный план, в надежде, что когда-нибудь он пригодится. Если её удерживали деньги (я не постыдился спросить), было не поздно профессии кинокритика подыскать реально пацанскую замену. (Главный редактор очередного московского глянца, гы.) «Будет у тебя бабло, поверь, — сказал я. — Ты же в состоянии отличить альфа-самца от младшего научного сотрудника». — «Это женщины должны быть самовлюблёнными! Женщины — самовлюблёнными, а мужчины — самоуверенными! Ты понимаешь разницу?» Она не сказала: это ты-то альфа-самец? Я даже не ручаюсь, что она это подумала. Потому что Саша что думает, то и говорит.

Меня, правда, вежливо попросили оставаться в рамках формата… но, милая, как ты себе это представляешь? Если уж мужчина созрел для предложения, выбить из него эту мысль будет посложнее, чем заставить жениться того, кто жениться не хочет. Когда мужчина решает принести своё самое драгоценное в дар, он подарит вопреки всему.

Для начала я решил не рассказывать, что подрабатываю в школе. Сперва вышло, что как-то само собой не рассказывалось, к слову не пришлось, а потом я подвёл и могучую теоретическую основу: не сказать худого, а было в моей педагогической деятельности — как и в педагогической деятельности вообще, но в моей особенно — что-то клоунское. Даже позиции откровенно шутовские: правозащитник, депутат городского законодательного собрания, финансовый аналитик в России, — приобретали на её фоне некоторую увесистость. (Не готов втягиваться в спор о преимуществах шутовского перед клоунским. Во-первых, дело вкуса; во-вторых… ну, не твоё собачье дело.) Короче, не рассказал и не расскажу никогда. Не раньше, чем через пятьдесят лет счастливого брака.