Конфайнмент (СИ) - Тимофеев Владимир

Не скажу, что наш первый выход на сцену стал триумфальным, но народ в зале явно взбодрился.

Мы пройдём сквозь шторм и дым,

Станет небо голубым.

Не расстанусь с Комсомолом,

Буду вечно молодым!..

Удивительно, но я только сегодня понял, что эта песня, в том числе, про меня.

Иосиф Кобзон, безусловно, пел её лучше, профессиональнее, но даже на его фоне ребята из ВИА «Сигнал» ничуть не терялись. Более того, кроме привычного пафоса мы добавили в исполнение то, чего, как мне кажется, всегда не хватало мэтру — нацеленности на реальную молодёжь, а не на придуманную «старцами из Политбюро», в обычной жизни не существующую. Всё это дуракаваляние с танцами под гитары и барабаны превращало «бесполую» комсомольскую песню, не особенно интересную большинству парней и девчонок, практически в шлягер. Собственно, этого я как раз таки добивался. Заставить людей взглянуть под другим углом на скучную, набившую оскомину повседневность — чем не задача для попаданца? Не всем же дверь в кабинеты Сталина или Брежнева пинком открывать. Кому-то надо и на земле поработать…

Вообще, концерт, посвященный 50-летию комсомольской организации Московско-Рижского направления железной дороги, открывался шаблонно. На сцену вышел докладчик и «короте́нько, минут на сорок»… ну, в смысле, до того момента, пока народ не начал зевать, бубнил в микрофон что-то о наших достижениях, борьбе за мир и неминуемой победе коммунизма. Против коммунизма никто не возражал, но лекцию слушал вполуха. Хорошо, лектор оказался понятливым и закруглился достаточно быстро. После него перед публикой выступила дама из Главной диспетчерской. Надрывным трагическим голосом она прочитала какие-то пафосные стихи, ей вежливо похлопали, и она удалилась. Затем под баян пропели частушки двое деповских с Рижской. Нормально пропели, им хлопали больше. И только потом настал наш черёд.

Людей в зале было полно, человек двести с лишним. На лучших первых местах сидели убеленные сединами ветераны. Все с рядами орденских планок. Из начальства там присутствовал только НОД, и наград у него было не меньше, чем у других, причем некоторые — не юбилейно-ведомственные, а реальные боевые. По крайней мере, «Отвагу» и «Знамя» я на его груди рассмотрел. Мне про него Семёныч как-то рассказывал, что, мол, всю войну прошёл, начав помощником машиниста и закончив замначальника штаба паровозной колонны. Короче, нормальный мужик, а не какой-нибудь «парашютист-назначенец».

Прочее руководство, включая партийное, комсомольское и профсоюзное, расположилось на следующем ряду, а уже дальше расселись все остальные, кто как сумел. Впрочем, не только расселись. Сидячих мест на всех не хватило. Кто-то примостился прямо на ступеньках проходов, кто-то стоял возле стеночки, кто-то маячил в дверях. Для многих подобный ажиотаж выглядел как минимум странным, но только не для меня.

«Рекламную кампанию» я запустил сразу по прибытию из Свердловска. В ней не было ни газет, ни митингов, ни плакатов, и уже тем более никаких обязаловок типа «кто не придёт, лишим прогрессивки». Только «хардкор», только слухи, только намёки, что, мол, концерт не для всех, и что руководство уже раздумывает, не ограничить ли доступ по… хм… цензурным соображениям.

Рискованно? Да. Но результат того стоил. По словам того же Захара Овчинкина, столько народа ещё никогда в нашем клубе не собиралось. Даже на танцы. Даже если учесть всех пробравшихся в зал практикантов-студентов…

Оставалось одно — не обмануть ожидания публики…

Сразу после нашего первого выступления на сцену с горнами и барабанами вышли пионеры из ближайшей подшефной школы. Обычная практика. Пионерское приветствие на комсомольском или партийном празднике должно было символизировать неразрывную связь поколений строителей коммунизма.

Хорошо это или плохо? Наверное, хорошо. Детям это кажется чем-то вроде игры, но одновременно и достаточно важным событием — не каждый же день на них смотрят и прислушиваются почти как к большим. Умудренные опытом взрослые, как правило, умиляются их непосредственности и вольно или невольно вспоминают собственные детские годы, когда всё было практически так же, но в то же время совсем по-другому. Молодые люди, едва только начинающие взрослую жизнь, гордо глядят на тянущихся за ними детишек и покровительственно кивают, стараясь выглядеть старше, чем есть, и уж конечно умнее. В общем, единство есть, связь поколений присутствует, люди довольны, теория подтверждается практикой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Когда аплодисменты школьникам стихли, публику принялись развлекать пантомимой трое миитовцев. Что они конкретно показывали, я не смотрел. Просто не до того было. Сначала лихорадочно переодевался, потом проверял, всё ли готово, а последние секунды потратил на то, чтобы связаться по внутреннему телефону с киномехаником и дать, наконец, отмашку.

Снаружи опять зазвучали аплодисменты, пантомимщики ушли за кулисы, Матвей и его команда двинулись к инструментам и микрофонам, а добровольные помощники Захар и Георгий потащили на сцену реквизит — части вагонных стен с полкой и столиком.

Свет в зале частично погас, гореть остались только дежурные лампы.

Занавес зашуршал, и на открывшемся за ним белом экране замелькали первые кадры.

В заснеженную даль уносились шпалы, рельсы, столбы, путевые знаки. Стальные нити сходились и расходились, выемки сменялись насыпями, лесные чащи — полями, ажурные арки мостов — туннельными сводами, стре́лки и будки обходчиков — вокзалами и перронами. Словно бы целая жизнь тянулась перед глазами и сразу же улетала в прошлое, оставаясь лишь в памяти и на плёнке.

Над этим коротеньким фильмом Сашка работал пять дней, склеивая и перемонтируя всё, что он успел снять за несколько лет на дорогах страны, выглядывая со своей камерой из задних кабин тепловозов, площадок платформ, дверей хвостовых вагонов. Вчера мы с ним ещё раз всё просмотрели и проверили хронометраж. Фильм должен был завершиться одновременно с песней…

Плавное размеренное вступление электроорга́на длилось ровно двенадцать секунд. Оно словно бы убаюкивало слушателей, заставляя их думать, что вся композиция окажется столь же тягучей и медленной, почти как река на равнине. Однако нет. Неожиданно утихшая мелодия сменилась негромким, но чётким постукиванием палочек по ободу малого барабана, потом в дело вступил большой, следом пошли глухие щелчки бас-гитары, а ещё через пару тактов Сашка уже выбивал стандартное диско — сто двадцать в минуту, с бочкой на каждую четверть. Заданному ударными ритму вторили обе гитары и синтезатор, «подделывающийся» то под гармошку, то под квартет духовы́х.

Мой выход состоялся примерно на середине инструментальной прелюдии.

Железнодорожный мундир, фуражка, шевроны начальника поезда. Всё как положено.

Секунды две ушло на подлаживание под ритм, а потом — понеслось.

Звенели колеса, летели вагоны,

Гармошечка пела вперёд.

Шутили студенты, скучали погоны,

Дремал разночинный народ…[5]

Тэшки, скольжения, скрещивания, прокрутки, кики.

Те, кто уже видел шаффл на месячной давности дискотеке, приподнимались со своих мест, пробуя разглядеть детали. Кто не видел, просто смотрели на сцену, раскрыв рты. Безучастных не оставалось даже среди начальства.

Я думал о многом, я думал о разном,

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Смоля папироской во мгле.

Я ехал в вагоне по самой прекрасной,

По самой прекрасной земле.

Я ехал в вагоне по самой прекрасной,

По самой прекрасной земле…

Следующей перед публикой появилась Светлана. Тоже в форме — пилотка, жакет, шевроны рядового состава, только юбка была гораздо короче, чем позволяли Уставы и Положения. В длинной, понятное дело, шаффлить не очень-то получается. В руках «проводница» держала стопку белья.