«Неотложка» вселенского масштаба - Анна Агатова

чем заняться, лёжа на любимом диване. Выбирала между лечь поспать, поплавать или поискать в памяти Всёли что-то про раны, которые я зашивала только что. Может, не зря она помалкивала?

Я склонялась к варианту поспать. Вернее, мой организм склонял меня к этому самым бесстыдным образом.

Но тут из коридора, ведущего в лабораторию и комнату нового гостя, послышались шаги. Неуверенные, шаркающие, но... Они никак не могли принадлежать магу, которого я подобрала в тумане и которого собрала, считай, из лоскутов!

Я приподнялась и осторожно выглянула из-за спинки дивана.

И всё-таки это был он.

Передо мной предстало жалкое зрелище — согнутый, скособоченный, на трясущихся ногах, но бредущий из своей комнаты маг.

Этого не могло быть! Но это был он – измождённый, осунувшийся, держащийся здоровой рукой за стену, а другой, в чёрной жёсткой повязке — за место операции, но без всяких сомнений именно он – маг, чьи раны до сих пор вызывали во мне глубочайшее недоумение, а ещё — интерес.

— Где? — прохрипел он, встретившись со мной взглядом. Под глазами тёмные круги, как у многих тяжелобольных, но сами глаза... Они были уже яркие, живые.

Карие.

Совсем не те, что я помнила у изуродованного тела, которым он был меньше суток назад.

Прятаться смысла уже не было, и я встала, подошла, чтобы подставить плечо и отвести его назад, в постель.

— Вы в самом сердце Вселенной. Зачем вы встали? Не нашли дверь в… — я попыталась подобрать правильное слово и немного затянула паузу. — К удобствам?

Он болезненно скривился, а я встревоженно заглянула в его лицо.

— Больно? Швы разошлись?!

— Да нет же! – сказал хрипло, но с отчётливой досадой. При острой боли так не разговаривают. — Как я здесь оказался?

— Как вас зовут? – уточнила и крепче ухватилась его за бок, в любой момент ожидая, что он начнёт оседать и придавит своей тяжестью.

— Я Алесисаний, ученик... бывший ученик Вартара, великого ведьмака и наставника.

Стоял мужчина, хоть и скрючившись, но твёрдо. И на ногах держался крепко – сколько я ни пыталась оторвать его от стены, чтобы развернуть и направить в обратно, в постель, у меня ничего не получалось.

— Алессей... Разрешите, я буду так вас называть? Я вам сделала очень сложную операцию, восстановила внутренние органы, и теперь необходимо лежать, чтобы не появились осложнения. Пойдёмте обратно!

И если первую часть своей речи я говорила уверенно, всё пытаясь подтолкнуть его в нужном направлении, то последнее звучало уже так мольба, а в голове появились мысли о призыве туники и силовом воздействии. Он, мало того что не сдвинулся с места, будто прирос или налился свинцом, но ещё и засмеялся.

Смех был нехороший. Не злой – надсадный и совсем невесёлый.

Горький.

Усталый.

— Юная госпожа, даже если поверить, что вы умеете что-то лечить, — его болезненный взгляд был одновременно и жалким, и надменным, — то старались вы напрасно. И лежать я не хочу. Всё быстрее пройдёт, если я буду двигаться. И почему Алессей?

Я отступилась и присмотрелась к нему.

Это опять было странно, слишком странно, но он постепенно распрямлялся, и уже не выглядел скрюченным. Чуть перекошенным – да. И на лицо его прямо на глазах возвращались краски.

— Алессей потому что мне так легче запомнить. Только… Я не понимаю! Что происходит? Можете мне объяснить? – я отступила в сторону, осматривая его выпрямляющуюся осанку.

— Нет, это я жду объяснений. Почему мне не больно?

Я удивлённо приподняла брови.

— А должно быть?

Он выдохнул и прикрыл глаза. Полнейшее смирение, готовность к боли, обречённость. Да что же это такое?

— Конечно. И лучше всего помогает движение. И от боли, и от ран.

— Движение — это, конечно, славно, это даже чудесно, — я начинала злиться оттого, что не понимаю и не могу влиять на ситуацию. – Вот только я не знала о таком волшебном способе лечения и, уж простите, вас обезболила. Я так всегда делаю, если человеку нужна операция, у него кишки наружу, а желудок свисает лохмотьями. Куда вы, кстати, дели помпу для внутривенного? — и я кивнула на здоровую руку, где остался только круглый след от присоски.

— Чудовищная штучка? — он тоже глянул на свою руку, будто хотел убедиться, что там в самом деле ничего нет. — Сорвал её.

Я только хмыкнула.

— Ну что же вы, Алессей! Это были лекарства, — к злости примешалась досада. – Те самые лекарства, которые делали безболезненным ваше исцеление.

Он чуть наклонил голову к плечу и уставился на меня изучая.

— Так что, вы отказываетесь исцеляться? – я скопировала его позу и взгляд.

Умеют же некоторые злить!

— А нечего лечить.

Он улыбнулся и задрал свободную рубаху из комплекта для выздоравливающих, который я оставила в его комнате. На будущее, как я думала. Не ожидала только, что это будущее наступит так скоро.

Пласт б{о}льшей повязки плотно прилегал к животу, но с одного скруглённого угла уже начал отклеиваться. Это было странно. Такое происходило только, если рубцевание достаточное. А как оно может быть достаточным, если ещё и суток не прошло после операции?

Я с удивлением потянула за отклеившийся уголок. Повязка с лёгкостью отделилась от кожи, почти отпала.

И мне открылся... рубец.

От неожиданности я истерично хохотнула и, пустив искру очистки по рукам, дотронулась до него пальцем.

Ещё красный, воспалённый, но — рубец. Рубец, а не рана, зашитая несколько часов назад! Не в той стадии, что бывает через несколько часов после операции!

Я пощупала кожу вокруг. Никакого доступа не осталось, всё затянулось. А ведь мы со Всёлей ещё обсуждали, как его сформировать на случай, если потребуется пересадка.

Я только шире раскрыла глаза. Потянулась к той повязке, что была поменьше. Она, прикрытая тканью сорочки, как оказалось, ею же одной и сдерживалась. И стоило мне убрать одежду, как она упала на пол.

Ещё один рубец.

Такой аккуратный, посветлевший. По крайней мере, трёхсуточной давности.

Я подняла на него изумлённый взгляд.

— Как?..

Он опять невесело усмехнулся, спросил:

— Может, я подвигаюсь и потом расскажу?

— А может, вы ещё и обед из нескольких перемен блюд съедите?

Я ёрничала не просто так — мне было обидно: столько времени потрачено, и всё напрасно! Моя спина, плечи — они всё ещё болели, помня о долгой операции, и были, кажется, в худшем