Трава и солнце - Анатолий Мошковский

Про эту картину, верно, говорила Маряна.

— Сходим, — сказала Фима, не глядя на Аверю.

— Рад бы, но… — Тут Аверя похлопал себя по карманам и пропел: — «Штаны без звона у меня».

— А у меня вот. — Фима показала полтинник. — Тоже не мои, Маряна дала.

— Так нам хватит, возьмем самые дешевые! — обрадовался Аверя.

— А этот человек? — Она кивнула на неровно, волнами стриженную голову Локти. — Обещала…

— Подумаешь! Поручи это мне.

Аверя тут же взял монету, отвел малыша в сторону и заговорил о чем-то. Потом подошел к киоску, где продавали мороженое, пристроился к очереди. Мороженое в Шаранове продавали редко, и, по отзывам тех, кто ел его в Одессе, в Киеве и особенно в Москве, было оно отвратительное, с кристалликами льда, пахнущее кислым молоком.

Ни Фима, ни Локтя проверить этого не могли, и оно им казалось великолепным.

Аверя примазался к знакомому рыбаку у окошечка и получил вафельный стаканчик. Торжественно вручил его Локте, снова что-то тихо сказал ему, и тот, улыбаясь во все лицо, отошел и принялся деятельно слизывать мороженое, криво наложенное в стаканчик. Так же без очереди Аверя купил билеты в кино, и они пошли в зал. Здание кинотеатра было новое, большое — одно из красивейших зданий в Шаранове — и было построено все из того же ила.

Кинотеатр работал без контролера. Они опустили в стеклянный ящичек билеты, разыскали в полутьме свои места, и скоро началась картина. На вспыхнувшем экране появился эсминец. Матросы отрабатывали учебные задачи, стреляли по щитам в море, отбивали учебные воздушные налеты. Один усатый весельчак ловко накладывал пластырь в трюме судна на «пробоину» от «торпедировавшей» его «вражеской» подводной лодки. На усатого со всех сторон лилось, а он, по пояс в воде, не растерялся, отдавал команды и подтрунивал над перепуганным безусым новичком.

А потом была настоящая война, и бомбы, пачками летящие на наши города из бомболюков немецких «юнкерсов», и осада Одессы, и боевые выходы в море, и потопление этим эсминцем двух вражьих подводных лодок и нескольких транспортов с войсками…

С экрана в зал плыл дым, летели крики умирающих и стоны раненых; в лица Фимы и Авери долетали соленые брызги от взрывов снарядов…

Но счастье изменило эсминцу: нашла его в открытом море торпеда. Эсминец стал заваливаться набок, тонуть, окутанный дымом и пламенем. Самые нервные сразу же попрыгали за борт; более выдержанные стали выполнять приказы командира и спускать шлюпки и спасательные плотики…

Капитан ходил по судну, отдавал приказы.

Усатого весельчака он чуть не пристрелил из пистолета, потому что тот стал вырывать спасжилет из рук контуженного матроса. Старший помощник, легко раненный осколком дерева в руку, потерял речь и, словно парализованный, смотрел на все вокруг.

Капитан распорядился, чтобы с партией раненых помощника опустили на одну из последних шлюпок. В артпогребе взорвались снаряды, и на тонущем судне началась паника. Капитан приказал последним оставшимся на борту проверить все помещения: не остались ли где раненые. И выяснилось — остались. В одной из кают от взрыва заклинило дверь.

Эсминец все глубже оседал и погружался, объятый пламенем, а матросы взломали дверь и вынесли раненых на шлюпку. Потом капитан велел последней горстке самых храбрых и верных покинуть судно.

«А вы, товарищ командир? — крикнул в грохоте и пламени один из матросов. — Пять минут — и судно взорвется. Воронкой засосет — не выплывете…»

«Выполняйте приказ!» — крикнул капитан.

Шлюпка отплыла. Он остался на судне. Он еще раз обошел все, что можно было обойти, проверил каждую каюту, камбуз, мостик и уже с почти затонувшего судна сошел на последний спасательный плотик…

Сверху смотрели звезды, когда Фима с Аверей возвращались из кино. Фонарей на ериках не было, им светили редкие огоньки окон. Чтобы не свалиться с кладей, шли, касаясь рукой заборчиков.

После этой картины ни о чем не хотелось говорить. Все казалось мелким и несерьезным. С надсадом скрежетали лягушки, ухала какая-то птица, и где-то на Дунае оглушительно трещал лодочный мотор…

— Слушай, — сказал Аверя, когда они подошли к ее дому, — дай, пожалуйста, для ребят одну икону. У вас ведь их так много. Никак не могут найти хорошую. Все печенки проел мне Лев. Просто помешался на них. Привел я его домой в тот день, как вернулись с рыбалки, принес порубанные Федотом… И что ты думаешь? Чуть не плакал над ними: «Такие вещи погубил!..» Складывал на траве по дощечкам и палочкам, как малый — кубики. Сложил две иконы, взял с собой: склеивать будет…

— Хорошо, я принесу.

— Да какую постарей, не очень заметную, чтоб родители не хватились.

— Хорошо. Ту, что в моей комнате. Георгий-победоносец на скаку пронзает копьем змия. Небольшая она.

— Давай. Только потише.

— Ничего, я одна. Груня — на Широком.

Фима исчезла в потемках и явилась не скоро — минут через десять: все приходилось делать в потемках. За стенкой похрапывали мать с бабкой. Когда она снимала со стены тяжелую доску, внутри тревожно заныло, засвербило. Но отступать было поздно. Прижав к груди икону, выскользнула из дому и передала через забор Авере. Тот приблизил к ней лицо, разглядывая изображение.

— Чушь какая-то, — сказал он. — Не знаю, понравится ли ему. Ребенок может так нарисовать. Но что старая — так это точно. Словом, ничего.

Фима стояла у заборчика и молчала.

— Ну, до завтрого… Ты как-нибудь сдвинь остальные иконы, чтоб не так было заметно, чтоб голого места не оставалось на стене… Ну, пока.

— Спокойной ночи.

Фима пошла к дому, а в глазах ее все еще клокотали волны, заваливался на нос эсминец и спрыгивал на последний плотик капитан — человек, который по морскому закону должен сходить со своего корабля последним.

Глава 8

ГЕОРГИЙ-ПОБЕДОНОСЕЦ

На всякий случай Аверя спрятал икону под пиджак и прижал локтем к боку. Хорошо бы отнести ее сейчас Льву. Да поздно. Наверно, уже спят. И тащиться к Дунаю в темноте не очень-то приятно: не раз за свою жизнь падал Аверя в ерики, а сейчас он в лучшей одежде да еще с иконой.

Он пошел домой.

Засыпалось плохо. Все думал: понравится ль икона Льву. На взгляд Авери, она никудышная, но у этого странного парня свои вкусы. По его просьбе Аверя исходил с ним немало рыбацких домиков — домики тех, у кого были или должны быть, по Авериным предположениям, иконы. Происходило это чаще всего так. Они заходили в один из «Буфетов». Лев заказывал два стакана местного сухого вина. Они стояли, облокотившись об огромную бочку, и потихоньку попивали. Народу тут обычно битком. На днищах порожних бочек резали для закуски селедку, потягивали из стаканов и вели бесконечный пьяноватый разговор обо всем на свете. Но разговор все время соскальзывал на путину, на сейнеры и погоду.

Почти всех знал здесь Аверя. Завязывалась беседа. Лев тут же предлагал стакан вина и через час как самый лучший друг помогал какому-нибудь старику добраться до жилья и, приглашенный на чай или пообещав сфотографировать семью, входил в дом как гость.

Две иконы ему подарили, три — продали, но, отзываясь о них, Лев брезгливо морщился:

— Ерунда, конец восемнадцатого.

Аверя про себя вычислял: ого, конец восемнадцатого века — это, значит, тысяча семьсот какой-то год… Какая старь! Тогда, пожалуй, и Шаранова-то не было. А для него это плохо…

Или вот еще что странно: когда Льву попадались отлично и четко выписанные иконы, сверкавшие краской, — ну совсем из магазина! — он еще больше кривился, точно ел клюкву.

— Безвкусица какая! Кисть в руках не умел держать, богомаз проклятый! Беру только для обмена, а то бы и не повез: груз лишний…

Не успел Аверя утром и глаза открыть, как вспомнил об иконе, спрятанной под матрасом. Когда в комнате никого не было, вытащил ее, стал рассматривать и совсем разочаровался. То, что она была старая в смысле века написания, может устроить Льва. Но ведь краска-то на ней местами сильно пожухла, кое-где были темные пятна и копоть. Вряд ли ее очистишь когда-нибудь.

Едва дождавшись завтрака, Аверя поел, спрятал под пиджак икону и помчался к Дунаю.

Все были в сборе, пили чай, шутили о том-сем.

— Принес? — спросил Лев.

— Да вот припер кое-что, — на всякий случай небрежно сказал Аверя, вытащил из-под пиджака тяжелую доску и протянул Льву.

Лев глянул на нее, и руки у него задрожали. В первый миг он задохнулся и не мог ничего сказать. Потом взял икону прыгающими пальцами, подробно осмотрел всю, ощупал своими цепкими глазами тыльную сторону ее, сухую, массивную, потемневшую от времени, — слабо выгнутую доску с широкими клиньями, чтоб не рассохлась, не треснула, — и выдохнул:

— Ух! — Потом более членораздельно добавил: — Вот это да! И в Третьяковке такой нет!