Песочные часы - Веслав Гурницкий

Конечно, было в этом много от преходящей моды, мальчишеского упрямства и бунта ради бунта. Но в тогдашних триумфах «позднего маоизма» было, наверное, и нечто большее, нежели мода. «Культурная революция», наблюдаемая издали, известная только по сообщениям печати, не могла оставить равнодушным никого, кто сохранил юношескую потребность в братстве и справедливости или по крайней мере сознавал, что буржуазная интерпретация смысла жизни полностью обанкротилась.

То, что предлагала тогдашняя действительность молодым людям на всю оставшуюся Жизнь, было прежде всего скучно. Ведь даже европейское толкование коммунизма, в распространенном его понимании, сводилось к тому, что после завоевания власти надо добросовестно трудиться, старательно приумножать созданное и заботиться о сохранении личных и гражданских добродетелей. Зато «культурная революция» обещала вечное, никогда не кончающееся приключение, призывала разрушать и расчищать поле, отвергала существующее понимание зла и добра. Если китайские студенты смогли опрокинуть прогнившую систему обучения, почему того же самого не удастся добиться французским или американским студентам? Если такая большая страна смогла ввести у себя, как тогда думали, благородное и полное равенство в точном смысле этого слова, почему, собственно говоря, надо оставлять безнаказанным буржуйское чванство в Чикаго или Амстердаме? «Учиться у китайцев» — одно это было примечательным фактом из истории социальной психологии; а ведь два и уж тем более три поколения тому назад считали очевидным, что учить надо «желтых» и «диких».

Такая повсеместная увлеченность китайским примером порождена была в первую очередь коренящейся в психике каждого нового поколения потребностью в «чистом и светлом» мифе. Тоской по утопии, без которой человеческие сердца заплывают жиром, а мозги костенеют.

В этой тоске не было ничего, что само по себе Заслуживало бы осуждения с моральной или интеллектуальной точки зрения. Оплевывание зарубежных дипломатов, поджог британского посольства в Пекине, разрушение древних статуй — все это можно было спокойно признать издержками, неизбежными в ходе всякого большого революционного движения. Тот момент, когда молодой человек отвергает общепринятое социальное зрение и начинает воспринимать мир глазами отверженных, — это одновременно и момент, когда принимается новая система ценностей. В прошлом это случалось неоднократно и, вероятно, произойдет еще не раз.

СХХVII. Шведский журналист Ханс Гранквист описывает в своей книге «The Red Guard»[55] первый день «культурной революции» в Шанхае.

23 августа на рассвете главная улица города, которая во времена концессий называлась Нанкин-роуд, а в этот день была переименована в Антиимпериалистический проспект, заполнилась десятками тысяч людей, самым старшим из которых было по двадцать с небольшим лет. Они несли множество красных флажков, портретов председателя Мао и транспарантов, на которых чаще всего встречалась такая надпись: «Мы критики старого мира и строители нового!»

Хунвэйбины вторглись сперва в два универмага, еще частично остававшихся собственностью капиталистов, где продавали предметы роскоши, товары, ввозимые из Гонконга. Все было сброшено с полок, радиоприемники разбиты, фарфор растоптан. На стене универмага «Вин Он» был вывешен плакат такого содержания: «Пока капиталистический «Вин Он» находится среди нас, до тех пор у рабочих не будет достаточного количества металла, чтобы преодолеть горы и реки. Этот универмаг должен немедленно перейти в собственность народа. Отныне он переименовывается в «Хунвэй» — „Красная гвардия“».

С частных и кооперативных магазинов по всему Антиимпериалистическому проспекту были сорваны все вывески, надписи и рекламные объявления, взамен которых были водружены транспаранты с лозунгом: «Да здравствует председатель Мао!» С особенной яростью разбивали магазины косметики и кожаной обуви; товары швыряли на улицу, кое-где даже сжигали. Был вывешен наскоро сочиненный плакат, которым осуждался сам факт ношения кожаных ботинок. Разгромлены были лучшие парикмахерские. На улице начали задерживать тех, кто был одет в «костюмы из Гонконга», то есть в одежду западного покроя, и сдирать или рвать ее, как явное доказательство преклонения перед капиталистическим образом жизни. После каждой очередной победы над пережитками капитализма раздавались пронзительные звуки свистулек и грохот бубнов.

Ночью были закрыты все без исключения католические и протестантские церкви, буддийские пагоды, конфуцианские святилища. Часть храмовых помещений была разбита, литургические сосуды выброшены на улицу, у статуэток Будды отбивали животы и головы. С постаментов сбрасывали бронзовых львов, охранявших в прошлом иностранные банки и корпорации, срывали надписи с латинским шрифтом, а знаменитые куранты на башне таможни, которые вот уже шестьдесят лет являлись символом Шанхая, были поставлены на службу «культурной революции»: нашли механика, который, переделал нежные звоночки курантов, чтобы с башни отныне раздавалась боевая песня хунвэйбинов «Алеет восток».

Созданы были специальные патрули, преимущественно из студентов, которые занялись поисками и уничтожением книг. Правда, не всех: гнев хунвэйбинов распространялся или на дореволюционные издания, в том числе древнейшие памятники печатного искусства, или на книги, изданные после 1949 года, но вышедшие из-под пера лиц, попавших впоследствии в черный список. Сожжены были почти все экземпляры книги Лю Шаоци «Как стать хорошим коммунистом», которая в течение четверти века считалась в китайском революционном движении одной из самых оригинальных и важных теоретических работ. Сожгли многотомные сочинения виднейшего китайского поэта Го Можо, который, впрочем, сам этого потребовал.

Хунвэйбины овладели городом за 48 часов. Население города составляло около десяти миллионов. Численность штурмовых отрядов хунвэйбинов по самым тщательным подсчетам зарубежных корреспондентов не могла превышать ста тысяч человек, включая в это число и детей, которые, вне себя от счастья, сопровождали колонны хунвэйбинов, разжигали костры и били зеркала. К тому же шанхайское движение хунвэйбинов, на месяц запоздавшее по сравнению с крупными северными городами, не имело никакой поддержки среди местных партийных органов и местного армейского гарнизона.

И все-таки «культурная революция» в Шанхае увенчалась полным успехом. Выводы, которые сделал из этого Пол Пот, оказались достаточно красноречивы.

СХХVIII. Поражает сходство между этим описанием и рассказами о первом дне власти «красных кхмеров» в Пномпене. Весьма сходная или идентичная мотивировка борьбы с «пережитками капитализма». Народный гнев, направленный против косметики, обуви, электронной аппаратуры, модной одежды. Физическое насилие над «лицами, идущими по капиталистическому пути», причем без какой бы то ни было судебной процедуры или чего-либо похожего на суд. Безграничная ненависть ко всему импортному, иностранному, заимствованному, неизвестному простым людям. Отчаянная решимость уничтожить блага старой, а следовательно, вредоносной культуры. Неистовство разрушения, выглядящее как некий искупительный акт, ибо в хунвэйбинах с первого момента живет сознание, что уничтожение свершается ради того, чтобы потом строить. И наконец, одинаковая, абсолютная, лишенная каких бы то ни было внутренних сдерживающих начал диктатура безликой толпы. Толпы, которая не занимается грабежом. Толпы, чей жестокий гнев чист, как огонь, ибо никто в ней не стремится улучшить лишь собственную, личную судьбу, ибо каждый стремится ко всеобщему благу и всеобщему равенству. Такая толпа — это не чернь, мечтающая о разграблении шикарных магазинов, это не пьяный, никчемный сброд, которому не раз удавалось повернуть на многие годы вспять течение истории. Такая толпа, если ее разумно направить и вовремя подсунуть ей соответствующие лозунги, может в какой-то миг восприниматься как истинный глас народа. Глас народа никогда не бывает так громок, если нет для этого повода.

Сходство между событиями в Китае и в Кампучии заходит так далеко, что можно говорить об идентичности. С той лишь разницей, что китайская «культурная революция» остановилась на полпути, а в Кампучии была доведена до логического конца.

Историческая возможность, которой располагал Пол Пот, выразилась в том, что в результате совершенно исключительного стечения обстоятельств он получил в свою власть целый народ и осуществил над ним социальный эксперимент в не имеющем прецедентов масштабе. Никому, никогда и нигде, по крайней мере в новое время, это в такой степени не удавалось из-за разного рода причин внутреннего и внешнего порядка. Но зачатки подобных концепций можно обнаружить в прошлом, даже не столь отдаленном, так как любое «окончательное решение» выглядит намного привлекательнее, чем медленная езда на ослином хребте истории. Нет доказательств, что предпосылки таких умозаключений отброшены раз и навсегда.