Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман

class="p1">– А, точно, это не исключено, – соглашается папа.

Они какое-то время сидят молча. А потом папа спрашивает:

– Сколько ей лет?

– Хм, хороший вопрос. Даже и не знаю, – отвечает доктор Н. и говорит, что мудрый мужчина никогда не станет угадывать возраст женщины.

– Может, семьдесят, – говорит папа.

– Нет-нет, – возражает доктор Н.

– Думаете, нет? – сомневается папа.

– Думаю, вы преувеличиваете, – говорит доктор Н., – по-моему, ей около сорока.

– Ну что ж, – соглашается папа, – возможно, вы правы.

ОНА Расскажешь про Ингрид? Смотри, тут у тебя ее фотография. Видишь ее? Видишь фотографию?

Она снимает висящую на стене в спальне фотографию юной Ингрид и показывает ему. Он смотрит на фотографию. Густые каштановые волосы собраны в косу на спине. Она, словно, зеркало, подносит ему фотографию, и Ингрид смотрит на него. Она чуть улыбается.

ОН (едва слышно). Для нее жизнь была широкой улицей, по которой мы с ней могли гулять, и нам ничего не грозило.

ОНА Ничего не грозило вам обоим? Или только тебе? Ингрид тоже чувствовала себя защищенной?

ОН Да. Так оно и было.

ОНА Ты разговариваешь с Ингрид?

ОН Разговариваю. Она всегда рядом.

ОНА Думаешь, после смерти вы с Ингрид встретитесь?

ОН В этом я даже не сомневаюсь.

ОНА Как по-твоему, со всеми остальными ты тоже встретишься?

ОН Не знаю. Но по поводу Ингрид не сомневаюсь. В этом я целиком и полностью уверен. У тебя колонки все еще включены?

Он говорит «колонки», но на самом деле имеет в виду микрофон.

ОНА Да. Это ничего? Мы уже заканчиваем.

ОН Мы закончили.

ОНА Устал?

ОН Да, устал.

ОНА Хочешь отдохнуть немного перед обедом?

ОН Не знаю. А когда обед?

ОНА Обед через сорок пять… хотя нет (она смотрит на часы) – через сорок минут.

ОН Обед?

ОНА Да, через сорок минут.

ОН В двенадцать?

ОНА Сейчас двадцать минут первого. Обед в час. Через сорок минут.

ОН Что… я не знаю.

ОНА Зато я знаю. Ты будешь обедать в час.

ОН Я буду обедать в час?

ОНА Да. Омлет на обед.

ОН Омлет на обед.

ОНА То есть чуть больше получаса осталось.

ОН Ты точно знаешь?

ОНА Да, точно-преточно.

ОН Точно-преточно?

ОНА Точно-преточно, у нас в Норвегии так говорят.

ОН Как у вас говорят?

ОНА Точно-преточно.

Долгое молчание.

ОН Да, по-моему, на сегодня достаточно.

ОНА Тогда выключаю. Ты расстроился, когда я спросила про Ингрид, да?

ОН Да.

ОНА Прости.

ОН Ничего, ты же не знала, что причинишь боль. Это случайно вышло. Ох!

ОНА На сегодня заканчиваем.

ОН Да.

ОНА Чуть не забыла – давай принесу ежедневник и отметим, во сколько завтра начнем работать?

ОН Да, но это очень сложно.

ОНА Почему?

ОН Потому что тогда кому-нибудь из женщин, которые здесь работают, придется нам помочь, а мы не можем их вызывать сюда то и дело.

ОНА Но нам же достаточно просто взять ежедневник и записать время, для этого ничья помощь нам не требуется.

ОН Нет, так не получится!

ОНА Понимаю… Тогда, может, просто договоримся, что встречаемся завтра утром в одиннадцать?

Бесконечно долгое молчание.

ОН Да.

ОНА Ты вроде как сомневаешься?

ОН Да, ты же знаешь – я человек занятой.

ОНА Да, это понятно.

ОН Занятой человек имеет право сомневаться.

ОНА Да, разумеется.

ОН Я хотел предложить встретиться в час.

ОНА Нет, в час у тебя обед.

ОН Да, но мы могли бы пообедать вместе. Наверное, подадут омлет, а еще, возможно, по бокалу вина выпьем. Чем плохо?

Он сидел, опустив тяжелую лысую голову, и ковырял вилкой омлет. Потом поднял взгляд, посмотрел на меня, снова склонился над тарелкой, съел кусочек и опять поднял глаза. В конце концов он открыл рот, но не чтобы положить туда омлет, а чтобы сказать что-то.

Мы целую вечность так просидели, поэтому теперь, когда он наконец решил заговорить, я обрадовалась и склонилась вперед. Он казался съежившимся и бледным, в его взгляде поселилась непривычная доброта, но по щекам разливался здоровый румянец.

Энн Карсон принадлежит фраза, которая не дает мне покоя: «Почему мы краснеем перед смертью».

Он показал на стоявшую на столе между нами бутыль с кетчупом, тоже красную. И особенно уродливую по сравнению с прозрачной вазой с полевыми цветами – кто-то взял на себя труд нарвать букет. Стол был знакомый, сосновый, цветы тоже знакомые, а вот бутылка с кетчупом сюда не вписывалась. Огромное, красное, уродливое недоразумение в папином доме.

После долгого молчания папа спросил, пробовала ли я когда-нибудь кетчуп. Я поняла, что так он пытается поддерживать беседу, играет роль радушного хозяина, для которого я – гостья. Он сказал, что если я не пробовала кетчуп, то рискую упустить одно из величайших наслаждений в жизни. Что же мне ответить? Сказать что-нибудь про кетчуп?

Я устраиваю вечеринки с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать, и каждый раз меня мучает предчувствие неизбежной катастрофы.

В какие-то дни он меня узнавал, а порой не узнавал. Каждое утро я надеялась, что он узнает меня. Со временем я поняла, что есть и еще одно состояние, более сложное: нередко он знал, кто я, но сомневался в своих догадках.

Смерть требует времени. Она наступала постепенно, и если бы тем летом меня спросили: «Чем он сейчас занимается?», – я бы ответила, что он лежит и умирает, хотя это было бы правдой лишь отчасти: он действительно много лежал, однако порой все же садился, а изредка чьи-нибудь заботливые женские руки пересаживали его в инвалидное кресло, вывозили на кухню и ставили перед ним тарелку с омлетом.

Я боялась, что голова его чересчур тяжелая для тела, что он разорвется, подобно тряпичной кукле, пойдет по швам. Теперь он весил как небольшой мешок с яблоками. Окна у него в спальне были закрыты, чтобы внутрь не налетели мухи и другие насекомые, но на стенах и потолке все равно сидели бабочки (сидели? висели? цеплялись?), тяжелые и какие-то зимние, черные пятна на белой поверхности. Когда я, лежа в кровати, долго смотрела на потолок, а затем прищуривалась, так что меня обступал туман, то бабочки исчезали.