Face-to-face - Галина Тер-Микаэлян

Она схватила свое валявшееся на полу розовое платье и начала его натягивать на влажное от пота тело. Таня, не двигаясь, молчала. Торопливо надев джинсы, Ильдерим, вскочил с тахты и шагнул к ней, на ходу застегивая молнию.

– Нет, погоди, Таня, послушай! Я понимаю, это нехорошо, ты сердишься – на меня, на твою маму. Но это просто… Это случайно получилось, я клянусь, это никогда больше не повторится. Если ты скажешь кому-нибудь, твоей маме будет очень стыдно и плохо. И твоему папе тоже. Ты же не хочешь, чтобы им было плохо и стыдно?

«А мне будет еще хуже, – в отчаянии думал он, – отец меня если и не убьет, то выгонит из села. А этот чертов Зураб, дядюшка Айгуль? После истории с той шлюхой с сифилисом он ведь предупредил: если я еще хоть раз изменю его племяннице, он заставит ее подать на развод и написать заявление в парторганизацию завода. Теперь все рухнет – в партию не примут, и это после года кандидатского стажа! Да это равносильно гражданской смерти! А о повышении и загранпоездке можно вообще не думать, я навсегда конченый человек! Нет, надо заставить девчонку молчать. Мама была права – мне не нужно было встречаться с это сукой Натальей!»

Разумеется, Таня скорее вырвала бы себе язык, чем рассказала кому-нибудь о том, чему оказалась свидетельницей, но то, как этот человек подумал о ее матери, привело ее в ярость. Подняв глаза на стоявшего перед ней голого по пояс Ильдерима, она с ледяным спокойствием звонко произнесла:

– Нет, я не хочу, чтобы моей маме было плохо, но я хочу, чтобы плохо было вам! Вы не заставите меня молчать, ваш отец и ваша жена все узнают. И ее дядя Зураб тоже. И про ту женщину с сифилисом тоже все узнают, вот! Прямо сейчас пойду, всем расскажу! Вы не поедете ни в какую заграницу, и вас не примут в партию!

Последняя фраза прозвучала особенно злорадно – Тане припомнилось собственное неудачное вступление в комсомол. Повернувшись, она демонстративно шагнула к выходу, словно намеревалась прямо теперь же пойти и выполнить свою угрозу. Ильдерим одним прыжком обогнал ее, закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

– Подожди, Таня, подожди! Давай, поговорим, мы же с тобой оба взрослые люди. Ты умная девочка, и ты меня выслушаешь.

Заискивающе улыбаясь, он смотрел на нее и думал:

«Да, другого выхода нет. Только надо быстро – шагнуть к ней, схватить за горло и головой о холодильник, он железный. Наталья… Ее придется задушить, она поднимет крик. Потом обеих в пропасть – с такой высоты от тел мало что останется, а пока их найдут, шакалы наполовину растерзают. Успею – рассвет еще нескоро. Потом пусть выясняют, а меня здесь никто не видел. Мама одна только знает, но она никогда не выдаст. В пять утра Расул поедет за солью в Лагодехи – успею уехать с ним».

Таня отскочила еще до того, как он успел сделать шаг в ее сторону.

– Не подходите, я закричу!

– Что ты, зачем кричать? Я просто хотел поговорить с тобой.

Взгляд Тани метнулся и уперся в стол – в лежавший рядом с буханкой хлеба большой нож, который Фируза выронила из рук при виде Натальи, да так и не успела прибрать.

– А я не хочу с вами говорить, оставьте меня в покое!

Наталья, натянувшая, наконец, платье, в недоумении выпрямилась, держа в руках свои босоножки. Таня, проскочив мимо нее, бросилась к столу, уперлась в него спиной, а правой рукой лихорадочно шарила позади себя, нащупывая нож.

– Таня, ты только послушай меня – всего минуту.

Ильдерим подошел совсем близко, ей некуда было отступать, и все же она ощущала, что он не решается.

«Нет, придется, выхода нет. Иначе конец всему. Стол дубовый, лучше будет ее не о холодильник, а виском об угол стола, пока Наталья не опомнилась, а потом…»

Вот теперь она знала, что он ее точно убьет. Сначала ее потом мать, которая ничего не понимает и с сердитым видом натягивает свои босоножки. И еще она почему-то вдруг ясно представила себе, где находится его сердце. Нож вошел между ребрами Ильдерима как раз в тот момент, когда его руки метнулись к ее горлу. Он умер сразу, но тело его еще мгновение находилось в вертикальном положении, а потом с тяжелым стуком ударилось о пол.

Наталья на миг оцепенела, потом бросилась к упавшему любовнику. Глаза его были широко открыты, в груди торчал нож, всаженный по самую рукоятку, а из раны медленно выползала тонкая струйка крови.

– Боже мой, Таня! Таня, что ты наделала! Ильдерим! Ильдерим!

Но она была врачом и сразу же поняла, что он уже никогда не сможет услышать – ни ее, ни кого бы то ни было еще.

– Мама! – Таню трясло, зубы ее стучали. – Он… Он хотел нас убить! И тебя, и меня. Я не виновата!

Наталья выпрямилась.

– Тебя никто не винит, – голос ее звучал непривычно надтреснуто, как бывает, когда человек встал на ноги после тяжелой болезни, – ты ребенок. Я одна виновата, только я.

Неожиданно взгляд ее стал твердым, сняв с тахты покрывало, она начала обтирать рукоятку торчавшего из трупа ножа – аккуратно, чтобы не запачкать ткань кровью. Впрочем, крови почти не было. Вид мертвеца не пугал Наталью – в свое время в анатомичке медицинского института ей пришлось повидать достаточно трупов. Она безумно боялась могил, так боялась, что ни разу в жизни не была на кладбище у родителей, но мертвых тел не боялась.

Застыв, Таня в ужасе наблюдала, как мать, отбросив покрывало, обхватила протертую рукоятку своей правой рукой и плотно стиснула гладкое дерево.

– Мама, не надо! Нет! – испугавшись своего крика, девочка зажала себе рот.

– Тихо, не кричи! Молчи и слушай меня внимательно! Тебе уже четырнадцать, ты будешь отвечать за убийство. Колония, потом, может быть, тюрьма. А жизнь в колонии с уголовниками… Знаешь, что это такое? Твое здоровье и психика будут навсегда изувечены. Ты не окончишь школу, не поступишь в институт, не сможешь устроиться на работу, от тебя всю жизнь люди будут шарахаться в сторону, как от чумы. Ты даже семью нормальную не сможешь себе создать.

– Нет, мама! А как же ты?

– Я – взрослый человек, полжизни уже прожила. Поэтому возвращайся сейчас домой, ложись в кровать и, что бы ни происходило, никому ничего не говори. Тебя здесь не было, понятно?

Таня отчаянно затрясла.

– Я не смогу, я, все равно, расскажу. Я не смогу… чтобы ты в тюрьме… из-за меня.

– Таня, – подойдя к дочери, Наталья положила руки ей на плечи, – ты никогда меня не слушалась, послушай хоть сейчас, ведь я твоя мать. Думаешь, мне будет легче, если в тюрьме окажешься ты, а не я? Мне не будет легче, мне будет только хуже. К тому же, я, может быть, что-нибудь смогу придумать – может быть, мне дадут условно, так тоже бывает. Но только, если ты не будешь мне мешать, поняла?

Наталья старалась убедить дочь и сама в этот момент верила в то, что говорила. Таня подняла голову и, встретившись с взглядом с матерью, кивнула:

– Да, мама, я поняла.

– Ты сейчас пойдешь и ляжешь в кровать, да?

– Хорошо. А ты? Ты пойдешь и скажешь папе, что ты… что ты…

– Я пойду в дом Рустэма Гаджиева и все ему расскажу. Ему первому. Пусть он сам решает, что делать дальше – Ильдерим был его сыном. Но только попозже, незачем будить его посреди ночи – все равно, уже ничего не изменишь. Иди, скоро начнет светать. Иди одна.

С трудом волоча ноги, Таня вышла из дома Фирузы и поплелась к развилке. Дойдя до нее, девочка оглянулась – матери позади не было – и, юркнув за придорожный камень, стала ждать. Она сама не знала почему, но хотела обязательно увидеть, как мать пойдет в дом Рустэма Гаджиева.

Наталья показалась, когда восток чуть окрасился в розовый цвет, и в воздухе повисла предутренняя мгла. Она дошла до развилки, постояла с полминуты, а потом вдруг решительно свернула в сторону кладбища, хотя к центральной улице совхоза, на которой находился дом Гаджиева, нужно было идти совсем в другую сторону. Обнаружить свое присутствие Тане было нельзя, она подождала, пока Наталья скроется за скалой, и только тогда выскочила из-за камня.

С одной стороны кладбища скала обрывалась пропастью. Здесь, у самого ее края, односельчане похоронили мужчин, погибших при строительстве моста. Далее лежали Наби и Садык, ценой своей жизни спасшие пятерых пассажиров туристского автобуса. На надгробии последней могилы была фотография красивой молодой женщины. Лизы, сестры Натальи, матери Юрия.

Южный рассвет разгорался быстро, и Тане, прятавшейся за скалой, уже отчетливо видна была издали застывшая перед портретом фигура матери. Глядя прямо в строгие глаза сестры, Наталья шептала, и шепот ее гулко отдавался мыслями в голове прижавшейся к камню дочери:

– Прости меня, Лиза. За все. За то, что не слушалась тебя и разбрасывала вещи. За то, что так долго не приходила к тебе на могилу. За то, что не сумела сберечь твоего сына. За то, что иногда забывала о своей дочери, твоей племяннице – ведь ты всегда говорила мне, что женщине ничто не может быть дороже ее ребенка. Я была плохая, да, но я исправлюсь.

Край солнца вышел из-за горизонта, и в этот миг пронзительный вопль Фирузы разорвал безмолвие: