Преобразователь - Ольга Голосова

— Так чего хочешь? — спросила она, и я решил, что с колен можно встать. Я вскочил и, склонившись к ней с выражением то ли почтительного сына, то ли молодого джигита, произнес:

— Мне нужно, чтобы вы помогли мне изменить внешность. Покрасить волосы, кожу, постричь — что угодно. Беда в том, что мне совершенно нечем за это заплатить.

— Ай, дорогой, зачем деньги? Не можешь заплатить, поможешь и мне, так?

Я вообразил себя проданным в рабство и осторожно ответил:

— Уважаемая, чем смогу — помогу.

— Вот и хорошо.

Женщина взяла меня под локоть и увлекла в хтонические недра трущобной цирюльни.

* * *

Усадив меня в скрипучее кресло времен Брежнева, она набросила на меня покрывало и окинула цепким профессиональным взглядом.

— Что хочешь?

— Хочу быть лысым брюнетом со смуглой кожей. Кожу можно хной…

— Ай, бек, ай, дорогой, ты свою маму рожать учил?

— Молчу-молчу.

— Давай сначала покрасим, потом пострижем, как здесь мужчины носят. А кожа… Можно кожу. Сейчас автозагар продается, но он проступит только часов через шесть, да и ляжет плохо. Что ж, украсим тебя, как невесту к свадьбе.

Женщина засучила рукава полосатого платья и принялась за работу. Сначала мне на голову нанесли отвратительно воняющую смесь под лихим названием «Черный бриллиант». Затем я посидел с полотенцем на голове за занавесочкой в каком-то закутке, где развлекался тем, что слушал болтовню местных красавиц, причем понимал из нее только слова типа «мобильник», «рубероид» и «мерседес». Потом меня вывели, помыли мне голову и показали мне себя. Я ахнул. Если бы я знал раньше, что из меня получится такой сексуальный брюнет, я бы сделал это себе сам. Над моей буйной головой хищно лязгнули острые парикмахерские ножницы.

— Лысым ты всегда стать успеешь, дорогой.

И на пол полетели клочки волос цвета воронового крыла. Хорошо, что раньше я предпочитал буйную шевелюру, так что теперь было из чего фантазировать.

Через пятнадцать минут я превратился в знойного джигита. Узбека, конечно, из меня не получилось, разрез глаз подвел, но чеченец с твердым подбородком и злыми синими глазами вышел отличный. Надо прорепетировать гордую сутулость и пореже моргать во время разговора.

В последний раз щелкнув ножницами, ханум гордо откинула назад голову и оглядела свою работу.

— Ай, хорошо! — она смачно поцеловала кончики своих пальцев и велела мне выйти обратно в каморку.

На узбекском она позвала девушку и что-то ей сказала. Затем вошла ко мне.

— Я послала Лейлу на базар, она купит индийской хны, куркумы, чая и черного кофе. Будем наряжать тебя дальше, дорогой, — ее глаза лукаво сверкнули, и я вспомнил, что в каждой женщине есть змея.

Затем ханум вытащила из фартука замусоленный мобильник и кому-то позвонила.

— Сыну звоню. Он одежду принесет, как здесь носят. И проводит тебя куда надо.

— Нет, уважаемая. Провожать меня не надо. Если с твоим сыном что-нибудь случится, его кровь будет на мне. Поэтому я сам. И как зовут тебя, кого мне благодарить?

— Зови меня матушка Фирюза. Я делаю это тебе не за деньги, а потому что между бровей у тебя читаю я дальнюю дорогу и не хочу ее обрывать. Я старая и умею читать печать Аллаха на людях. Сегодня я помогла тебе, завтра — твои дети помогут моим. Не все можно купить за деньги, дружба — одна из этих вещей.

Женщина вздохнула.

— Давай чаю попьем, все равно ждем. Куришь?

— Да.

Я знал, что ей интересно. Любой интересно только одно — почему выбрали именно ее. И конечно, я не мог промолчать.

— Ханум, вы, наверное, думаете, почему я выбрал вас?

Женщина едва заметно кивнула, и ее щеки порозовели.

Дорого бы я заплатил, чтобы щеки моих женщин розовели не только от денег и оргазма.

— Я недолго живу, но жизнь дала мне женщина. Первым, кто полюбил меня кроме матери тоже была женщина. (Или Эдичка???). Женщине я дарил любовь. Если я доживу до старости, то стелить мне постель и кормить с руки будет женщина. Ханум, однажды я осознал, как глупы мужчины, пренебрегающие женщиной. Нет, не в удовольствиях и отдыхе, а в труде и дружбе. За свою недолгую жизнь я научился разбираться в женщинах, как одни разбираются в оружии, а другие — в книгах. Если мужчина — глаз, то женщина — его зрачок. И если относиться к женщине, как к рабыне, ты сам станешь рабом еще более жалким. Ведь кто кому служит — тот тому и раб. У Сулеймана, мир его праху, была тысяча жен и разве они служили ему? Он служил им, и за это Аллах оставил его. Кому может довериться тот, кто слаб? Более сильному. Но лучше, если сила одного будет отлична от силы другого. Стрела никуда не полетит без лука, — я замолчал и склонил голову, отпив из маленькой бирюзовой пиалы.

— Ты умен, а поскольку увидел свою слабость и сумел ей воспользоваться, ты умен вдвойне.

Фирюза улыбнулась и утерла лицо, на котором проступили капельки пота, концом головного платка.

Наконец Лейла, вдоволь насмотревшись на платки и украшения, вернулась с пакетом, полным пряностей и притираний.

Матушка Фирюза завела меня в очередную каморку и, постелив на дощатый топчанчик клеенку, велела мне раздеваться догола. Я отбросил стыдливость и разделся. Матушка с одобрением оглядела мою фигуру.

— Ни капли жира, не то что эти курдючные бараны, — прищелкнула языком она и принялась что-то смешивать и растирать. Вскоре я с ног до головы был обмазан тревожно пахнущими экстрактами и смесями и накрыт полиэтиленовой пленкой и халатом.

— Так лежишь час. Потом — мыться.

Матушка Фирюза закрыла дверь, и я погрузился в свои мятущиеся мысли.

Я заметил, что, если собака сидит на цепи, она старается лечь как можно дальше от будки, на максимальную длину поводка, и делает вид, что свободна. А свободная собака всегда лежит у самой будки, так как свободна на самом деле. Значит, в жизни мы бессознательно натягиваем до предела только те цепи и поводки, которые действительно нас держат. О чем это я? Да, о спецслужбах всех времен и народов. Особисты всегда норовят превысить свои полномочия именно в тех случаях, которые, как им кажется, предельно ясны. Так, по морде лупят обычно в момент наибольшей ясности для того, кто первым поднимает руку. Какой из этого практический вывод? Скорее всего, меня будут просто убивать. Возбужденные моими шалостями, они решат, что обо всем догадались, и будут стрелять на поражение. Стало быть, лучше себя не обнаруживать.

Еще хотелось бы как-то выяснить местонахождение моих ненаглядных спутников. Может, они уже томятся в неприбранном подвале, у них выбиты зубы и сокрушены ребра? Тогда целесообразнее было бы их там и оставить. Представляете, какой облом для тех, кто уверен, что я вернусь? Умный и предприимчивый никогда не вернется. А кем они считают меня? Крысой и бывшим олигархом? Такие точно не возвращаются… О-хо-хо… Посему придется вернуться. Зачем? А зачем крысы грызут провода? Из вредности, паны и паненки, из чистой, незамутненой совестью вредности. К тому же у них слишком быстро растут зубы и, если они не будут их стачивать, рано или поздно просто не смогут закрыть пасть. Так вот, чтобы я смог закрыть свою пасть, придется и мне попрактиковаться в угрызании. А как вам такой мотив: «Мирись с соперником своим, пока вы еще на пути к судье…»[78] — гениальная причина добрых дел для трезвых реалистов. Гениальная!

* * *

Выйдя из цирюльни с внешностью, измененной до неузнаваемости, я двинулся на поиски горшечника.

Собственно, адреса я не знал, но расспрашивать окружающих, привлекая к себе внимание, не стал. Я доехал до рынка на маршрутке и снова углубился в торговые ряды, с наслаждением вдыхая запахи горелого бараньего сала, корицы и розового масла. На что я надеялся? Да ни на что. Гордо сутулясь, я шатался, толкаясь и будучи толкаем, под яростно голубым небом среди стен то белоснежных, то желтоватых, обмазанных глиной и выложенных из камней, элегантно прихватывая с прилавков красную черешню и розоватые абрикосы, так как время персиков и винограда еще не наступило. Солнце жарило мне в затылок, капельки пота норовили зависнуть на кончике носа, но я был счастлив. Наверное, никогда в жизни я не был так счастлив, как сейчас. Чувство абсолютносвободы плотно засело у меня в груди, выпрямив диафрагму и расширив легкие. Я пьянел от жары и вони, криков и ярких тряпок, развешанных прямо на веревках. Полуденные вопли муэдзинов подхлестывали мои нервы, и мне казалось, что кровь в моих жилах вспенилась как шампанское. Я поймал себя на мысли, что я никого не ищу и ничего не хочу, ничего, кроме бесцельного шатания по этому городу, в этой жаре. Мне хотелось родиться и умереть здесь. Я вспоминал набережные Монако и пляжи Гоа, безумства Ибицы и голубые заросли агавы в Мексике, и мне не хотелось ни к синему морю, ни к голубым горам. Мне хотелось раствориться среди гомона толпы и плавящихся на солнце котлов, распасться на молекулы и рассеяться белой пылью города, который когда-то был моим…