Ум лисицы - Георгий Семенов

Запах сгоревшего пороха

Страсть, которая преследовала его всю жизнь, возникла внезапно, как заразная болезнь. Старая «бердана» с медной гильзой в патроннике резко толкнула в плечо, и раздался громкий хлопок выстрела; взрыв черного пороха метнулся из ствола клубом дыма, а консервная банка, поставленная на березовый пень, вдруг исчезла, словно ее сдунуло.

Сереже Куликову было в то время четырнадцать лет. Онемев от восторга, он смотрел на друга, который дал ему выстрелить из ружья, и в минуту этого высшего напряжения сил понял, зачем родился на свет.

Он недоверчиво погладил холодный металл, мягко повернул и дернул на себя затвор. Черное нутро медной гильзы издавало пряную вонь сгоревшего пороха. Запах этот вскружил ему голову, как запах первого снега, как заячий след в заснеженной меже обледенелого пегого поля, на окраине которого, в сухой траве, пересыпанной колючим снегом, на опушке прорубленного, пнистого подлеска Сережа впервые в жизни выстрелил из настоящего ружья…

— Попал! — закричал он, смеясь от радости и веселя своим восторгом друга, который, приехав в Москву с Печоры, знавал уже утиные охоты. — Видишь! Вот она, валяется! Ага!! Вот!

Самодельные дробины оставили вмятины на жестянке. Только одна из них пробила банку насквозь. Пыжи из газетной бумаги, забитые и сплющенные навойником, не сумели сообщить дробовому снаряду нужного ускорения. Дробина, осилив одну лишь стенку, так и осталась лежать на донышке. Сережа, алчно разглядывая рваную дыру, увидел в темном чреве банки свежесрезанный блеск свинца и с тем же, наверное, трепетом, с каким ныряльщик извлекает крупную жемчужину из раковины, извлек смятую дробинку.

— Насквозь! — закричал он. — Во сила! Смотри! Светится дырочка! Ого-го! — кричал он, не зная еще, как слаб и бессилен был позеленевший патрон, снаряженный неумелой рукой друга. Плохи были и ружье, и рубленая дробь, и газетные пыжи… и лишь сам выстрел был для него чудом, а живой толчок отдачи как будто подтолкнул его, бесцельно бредущего по жизни, направил, разбудил дремавшую в нем страсть к охоте, и он целиком отдался ей, все свои планы и мечты сопрягая только с охотой. Даже книги теперь он читал только те, в которых писалось об охоте. Читал и перечитывал Пржевальского, упиваясь рассказами о баснословных охотах в Уссурийском крае, зачитывался Аксаковым, вчитывался в краткие строчки мудрого Пришвина, вычитывал у Брема все, что касалось охотничьих птиц и зверей, перемежая чтение мечтательными картинками своих будущих охот, которые заманчиво грезились ему, дразня воображение.

Был он бледен и худ, этот взрослый мальчик, мечтавший в сорок пятом голодном, послевоенном году о собственном ружье и об охоте на кряковых уток, вкуса которых он отродясь не знал, хотя и слышал, что, жаренные, они очень вкусны. Он легко представлял себе удачную охоту на зайцев, в грезах видя счастливую мать, которой принес бы он двух или трех тяжелых русаков, огромное это богатство, или пять больших и тоже очень вкусных тетеревов, мяса которых ни он, ни его братья, ни мать никогда еще в жизни не пробовали. Мало ли чего еще можно было добыть на охоте?

Рябчики и кулики, дрозды и лесные голуби — всё это бегающее, летающее, ныряющее и скачущее племя дикарей казалось Сереже Куликову единственной в жизни достойной целью, на которую нужно было направить все свое внимание, чтобы как следует изучить повадки сторожких птиц и зверей. Для того только изучить, чтобы легче добыть их на мясо, которого так недоставало всем им, живущим из последних сил на зарплату матери. Даже на самое необходимое не хватало тех денег, какие она зарабатывала на фабрике, возвращаясь в опустевший дом с отчаянием прожившего жизнь, очень старого, несчастного человека, изломанного горем, хотя ей в ту пору было всего лишь тридцать четыре года.

Ах, как хотел полуголодный с серыми тенями под глазами мальчик накормить мясом двух младших братьев и бедную мать, чтобы увидеть радость и маслянистую сытость в провалившихся их глазах! К этой цели он не знал пути короче, чем ружейная охота!

В тринадцать лет он уже мог свободно рассуждать с охотниками о знаменитых угодьях и оружейных фирмах, мог вступить в разговор об охоте, никогда, впрочем, не выставляя себя бывалым, а лишь спрашивая, лишь накапливая знания о разных охотах, чтобы как можно быстрее освоить в будущем это чудесное дело, казавшееся ему несбыточным.

Он хорошо рисовал и без труда поступил к тому времени в художественно-промышленное училище, получил бесплатно черную, похожую на военно-морскую, шинель, с бортов которой он, как и все его новые друзья, спорол пуговицы с эмблемой трудовых резервов, заменив их двумя рядами золотых пуговиц с тусклыми якорями.

Но самое главное — он теперь получал ежемесячно карточки на завтрак, обед и ужин.

В столовой, в которой кормились шумные, изначально гениальные соученики, мечтающие о славе Репина или Антокольского, думающие о будущей своей профессии лепщиков, альфрейщиков, чеканщиков, краснодеревщиков как о чем-то временном и малозначительном, в обеденный час он съедал за один присест и завтрак, и обед, и ужин, талончики на которые отбирала официантка.

Сережа Куликов бывал теперь сытым каждый день, получая к тому же еще семьсот граммов черного хлеба… О белом люди забыли, как будто пшеничная мука и та стала при выпечке давать хлеб темного цвета. Черный хлеб с очень черной, глянцевой коркой был тяжел и плотен, но был самым вкусным хлебом, какой когда-либо потом едал в своей жизни Сергей Куликов. Это был хлеб! К нему тянулись жадные и бережные взгляды изголодавшихся людей. Его тепло и сытый, исцеляющий запах делали человека увереннее в себе, придавая ему не только физические, но и духовные силы. Позже, когда появились коммерческие магазины, торгующие хлебом без карточек, хотя и по повышенной цене, Сережа чуть ли не целый день простоял в толпе счастливых людей, записав номер очереди химическим карандашом на ладошке, зато принес домой три буханки хлеба, которым в тот вечер наелись досыта братья и мать, наслаждаясь жеванием хлеба, хлеба, хлеба. Его было так много, что даже не верилось, что это хлеб. Это было пиршество, никогда потом в жизни не повторившееся, хотя были потом действительно пиршественные столы со всевозможными яствами, о которых тогда и подумать никто не смел — не хватило бы фантазии…

Но это было потом. А в начале сорок седьмого, когда Сереже должно было исполниться шестнадцать лет, которых он ждал как освобождения от бесправного детства, ждал, чтобы с паспортом в руках прийти в общество охотников и получить билет, — в начале сорок седьмого, учась на втором курсе, он голодал уже третий месяц, продавая через день талоны в столовую, копя таким образом деньги на вожделенное ружье, снившееся ему по ночам… Денег было уже достаточно, чтобы купить одноствольное ружье, но они плыли из рук, истраченные на коммерческое мороженое. Эскимо в шоколаде стоило двадцать пять рублей, а без шоколада — десять. Сережа, гуляя в парке с девушкой, позволял себе этот безумный шик — эскимо в шоколаде, которым он угощал такую же полуголодную, истосковавшуюся по сытной и радостной жизни девушку. Она брала ледяное эскимо, делая вид, что это лакомство привычно ей и ничего не стоит, но по задумчивости, которая туманила лицо девушки, Сережа понимал, что мороженое она ест впервые после довоенных лет… «А сам ты не хочешь?» — спрашивала она, спохватываясь. «Нет, — отвечал с небрежностью в голосе Сережа. — Я терпеть не могу сладкое». «Не понимаю! — восклицала девушка. — А я так люблю сладкое…»

В то прекрасное время, когда его шатало от голода, когда темный обморок, приключившийся с ним, напугал его старшего друга, талантливого рисовальщика и заядлого охотника, знакомого с самим Мантейфелем, который приглашал его в экспедицию по Средней Азии, где он, Саша Федоров, рисовал всяких гадов, совершенствуясь в искусстве анималиста, — в прекрасное это время он зашел однажды и охотничий магазин, который был открыт тогда на углу Кузнецкого моста и Неглинной, где теперь помещается продовольственный, и засмотрелся на блистающие ряды репарационных немецких ружей, не смея мечтать ни об одном из них.

— Что, молодой человек, — услышал он голос за ухом, — любуемся? А вот купите у меня ружейный погон. Хороший! Видите, ремень кожаный, нашитый на зеленую тесьму. А это видите? Пряжки металлические обшиты кожей, чтоб не поцарапать ружье. Это старинный погон, вы никогда не купите такого. Купите… не пожалеете.

— У меня ружья еще нет, — признался Сережа, любуясь погонным ремнем.

— А деньги? — с сожалением спросил голос.

— Что деньги! Билета охотничьего нет, потому что паспорта нет. — Сережа доверчиво посмотрел в лицо толстого, отечного горбуна, который держал в дрожащих, разбухших от водянки пальцах этот потертый погон, стоимость которого равнялась стоимости бутылки белоголовой водки. — Да денег-то всего!.. — воскликнул Сережа, смущенно разглядывая ружейный погон невиданной красоты и прочности, который мог бы украсить любое ружье. — Денег-то у меня на одностволку, — сказал он, боясь, что горбун принимает его за настоящего покупателя.