Пепел - Александр Проханов

Он вернулся в село. Подошел к клубу. И обнаружил в настроении людей перемены. Еще час назад люди осуждали убийцу, желали ему зла, находили в нем все немыслимые грехи и пороки. Теперь же люди сострадали, жалели, были готовы найти оправдание его свирепому поступку.

— Он-то, Семен, говорит: «Люблю, говорит, ее, люблю. И буду любить» — сообщала женщина, только что побывавшая в клубе. — «Убийца я, и нет мне оправдания. Убейте меня, расстреляйте. Все одно мне не жить без нее. Оставите жить, повешусь».

— Он, Семен, такой был душевный, безотказный. Что его попросишь, все сделает. Забор починит, полку прибьет, какой-нибудь винт привинтит. И денег не брал. «Что ты говоришь, тетя Вера. Какие деньги? Соседи».

— А я вам скажу, Кланька во всем виновата. Гулящая, изводила его. Какой мужчина стерпит, если его баба гуляет. Она его дразнила и мучила. Вот и довела.

— Она с Хохловым, зоотехником гуляла. Он их и застал. По ревности убил. Я говорю Хохлову: «Пойти в суд, признайся. Спаси жизнь человеку». А он, бесстыжие глаза: «Куда мне идти? Ничего не знаю. Мое дело сторона».

— Приговорят Семена к расстрелу. Судья злой, морда красная. Ни за что не простит.

— Господи, боже ты мой, за что такое?

И опять Суздальцев отошел от клуба. Вышел за деревню к реке, на крутой берег, под которым текла черная, с серебряными перекатами Веря. Весь дальний крутой берег был в цветущих черемухах, белый, пенистый, с тяжелыми волнами сладкого аромата. Он стоял над рекой, вдыхая сладость цветущих деревьев. Вспоминал, как недавно в темном дожде шел вдоль реки с Веркой, следуя за белым туманным огнем. И там, за дальним поворотом реки, в деревянной будке, окруженный дождем и туманом, он обнимал ее, гладил ее белую грудь, целовал сладкие жадные губы. Вдруг подумал, что будущее таит в себе столько зла, столько страшных испытаний. И эти дни деревенской жизни даны ему, чтобы он приготовился к этим испытаниям. Насладился красотой природы, прелестью женщины. Вкусил народных премудростей, которые потом, когда наступят испытания, спасут его от смерти. Сберегут от позора. Не позволят совершить злодеяние. Оттолкнут от него зло. Так думал Петр, возвращаясь к клубу.

Он услышал нестройный вой и стенанья. «Приговорили! К расстрелу!» Из дверей клуба выбегал народ, точно его оттуда изгоняла ужасная сила. Люди сбегали с крыльца, оглядывались, останавливались, выстраивая коридор. Сквозь этот коридор прошли судьи в синих мундирах, неприступные и спокойные. Крыльцо опустело, а потом на него вышел Семен. Руки его были отведены за спину. За ним шагал высокий милиционер, слегка подталкивая Семена. Маленький, в замусоленном драном свитере, худой, тот шел заплетающимися ногами и безумно вращал глазами. Глаза эти метались по небу, по избам села, по далекому полю, по берегу реки с цветущими черемухами. Словно он хотел в последний раз наглядеться на родные места, прежде чем его упрячут навсегда в глухой каземат с узким коридором и тусклыми лампами, и конвойные с винтовкой поведут его на расстрел.

Толпа кругом выла, причитала. Судьи сели в машину, и «Волга» умчалась. Семен старался поставить ногу на ступеньку фургона, срывался. Охранник мощным взмахом подсадил его, затолкал в глубину, замкнул железную дверь на засов. Фургон тяжело покатил, раскачиваясь. Народ валил прочь от клуба, как от проклятого места. Суздальцеву казалось, что на село упали сумерки от затмения.

С вечера он дожидался приезда Верки. Ходил мимо ее дома, что стоял на речной круче. Смотрел на занавешенные окна, синюю, с замочком терраску, закрытую калитку. В доме никого не было: ни Веркиной матери, тучной, на полных больных ногах женщины, ни дядьев, приезжавших иногда из города, — и тогда из дома доносилась гармошка, гудели хмельные голоса. Не было и ее самой. Он несколько раз ходил встречать автобус из города, издали смотрел, как выходит из него деревенский люд, побывавший в городе. Но Верки все не было.

Суздальцев выходил на кручу, глядя на белые от цветущей черемухи берега, слушал соловьев. В сумерках проходил мимо запертой калитки и темных окон, испытывая нетерпение, раздражение. И в том, как он бесшумно сновал мимо дома, было что-то звериное, осторожное, пугливое. И это тоже его в себе раздражало.

Наконец, уже в полной темноте загорелось оконце. Он прошел в очередной раз мимо дома, и из калитки выскользнула Верка, затянула его с улицы в палисадник, где начинали распускаться кусты сирени.

— Только приехала. А мамка в городе. В доме нет никого. Заходи на терраску.

— Ждал тебя, волновался…

— Вот сюда давай, в горенку, — она в темноте, не открывая дверь в дом, впустила его в темную, с крохотным мерцавшим оконцем комнатку. Там стоял широкий, с мягким одеялом топчан, пахло какой-то прохладной сладостью, из невидимых щелей дули сквознячки. Сквозь стены было слышно, как поют по всей реке соловьи.

— Я так тебя ждал…

Он ловил ее в темноте, желая поцеловать. Она отстранила его. Быстро, шумя одеждой, стала раздеваться, белея в темноте большой грудью. Он почувствовал теплый близкий запах ее тела. Хотел обнять, но она нырнула под одеяло, пахнула холодным воздухом.

— Ну, где же ты?

Путаясь в одежде, кидая свою куртку и рубаху туда же, где, неразличимое, лежало ее платье, он лег, почувствовал тяжесть большого стеганого одеяла. Она молча, с жадной торопливостью надвинулась на него. Делая ему больно, издавая глубокие, с тихими стонами вздохи, стала ласкать его. В ее ласках не было недавней девичьей наивности и стыдливой робости. А была сила и жадная грубость неутоленной, опытной в любви женщины. Он, ошеломленный ее зрелым женским опытом, не противился ее грубым поцелуям, больным укусам, ее тяжелому скользящему по нему телу. Задыхался от влажных теплых грудей, слышал эти мучительные, с тихим стенанием вздохи. И только когда прокатилась по ней бурная, с криком и клекотом волна, она отпала от него. Откинув одеяло, лежала голая, и он слушал, как шумно стучит в ней сердце. Соловьи не могли заглушить эти стуки своими неистовыми трелями.

Он тронул ее волосы, повел рукой по лбу, переносице, маленькому носу, вдоль дышащих губ, к высокой груди, чувствуя к ней нежность. Но едва он коснулся ее, она снова резко отстранилась, почти ударила по рукам.

— Подожди, я устала. Дай отдохнуть.

Он испытывал досаду, разочарование, боль несовпадения. Его нежность встречала с ее стороны отторжение. Казалось, он был ей неважен. Она взяла от него все, что хотела, теперь тяготилась его присутствием. И это обижало его.

— Ну, как, ты пишешь свою книгу? — спросила она, и голос ее, прежде полный волнующих грудных звучаний, сейчас казался сухим, требовательным, недовольным.

— Пишу, — сказал он.

— Скоро кончишь?

— Не знаю, месяца через два, если не пропадет вдохновение. Творчество, ты знаешь, требует вдохновения, — пробовал он вернуться к тому поэтическому тону, который на дождливой ночной дороге очаровал ее и увлек. — Творчество требует особого душевного настроя.

— А когда ты отнесешь книгу в издательство? Когда тебе деньги выдадут?

— Да разве в деньгах дело? Творчество само в себе несет свою ценность. Оно само по себе доставляет художнику наслаждение.

Он снова попробовал ее обнять, провел рукой по голому плечу.

— Погоди маленько, — сказала она, отстраняясь. — Немного посплю. В городе на работе устала.

Она отвернулась от него, ровно, глубоко задышала. Он лежал, удивляясь, как раньше не замечал несовпадения. Не чувствовал самой возможности несовпадения с этой деревенской, рассудочной женщиной, многоопытной в своих отношениях с мужчинами, среди которых он для нее является странной любопытной случайностью.

Он вдруг почувствовал к ней отторжение, почти неприязнь, физическое отчуждение. К ее полной голой спине и круглым ягодицам. К ее внезапным посапываниям и неразборчивым во сне бормотаниям. К запахам этой светелки, где, видимо, хранились банки с какими-то огородными дарами. К тяжелому ватному стеганому одеялу, под которым без простыни спало множество посторонних людей. «Зачем я здесь? — думал он, глядя, как оконце слабо наливается утренним светом. — Что связывает меня с этой простушкой, которая за всю жизнь не прочитала и двух книг и работает в городе в какой-то швейной мастерской? Могу ли я ей рассказать о тех высоких переживаниях, которые посетили меня под березой? О том восхищении, которое испытываю, блуждая по полям, декламируя стихи Тютчева и Пушкина?»

Она словно угадала его мысли. Повернулась к нему:

— Через неделю муж возвращается из армии. Мы можем с тобой уехать?

— Куда?

— Да куда глаза глядят. Ты думаешь, когда он приедет, мы сможем встречаться?

— Я не думал. Мне некуда уезжать. Здесь моя работа, мое творчество. Здесь мне хорошо.

— Тогда уходи, — сказала она, и голос ее был глухой, грубый, с потаенной жестокостью. — Прямо сейчас уходи.