Открытие мира - Василий Смирнов

Яшка, как полагалось, скакал на одной ноге, Шурка поддавал палкой деревяшку, ведя аккуратный счет проигранным ударам, а ребята, следуя толпой за Петухом, на разные лады скороговоркой пели:

Кура яйца несет,

На жароточке* печет...

Как приступишь

Куру дам!

У Косоурова сарая Шурка заключительно ударил по "куре" не очень шибко, жалея закадычного друга, попавшего в беду. Яшка заметил это и озлился.

- Ты чего? Бей как следует!

- Да я как следует и бью! - отвечал, красноречиво моргая, Шурка.

- Нет, ты понарошку, тихонько ударяешь, я вижу... Не подмигивай. Что, рука устала?

- Вот еще!

- Ты думаешь... я устал? - задиристо спросил Яшка, переводя дух и шмыгая носом. - Да я еще десять раз по столечку проскачу и не охну, сказал он, стоя на одной ноге, как настоящий петух, и потрясая лохмами. Бей, говорят тебе, как полагается! А то я не буду играть.

Все ребята оценили поведение Яшки по достоинству. Этакий молодчина Петух! Не желает, чтобы ему делали послабление.

Шурка исполнил требование друга самым старательным образом, Яшка поскакал искать деревяшку в траве.

Ребята, поджидая, сгрудились у сарая. Тут им послышались шорохи и сопение. Наверное, какой-нибудь гуляка храпел и ворочался на соломе. Не Саша ли это Пупа? А может, пастух Сморчок - что-то его не видать весь вечер?

Дверь в сарай была приоткрыта, они заглянули в щелку.

В полумраке, прямо перед входом, с перекладины свисала веревка, а на ней качался, дергаясь ногами, Косоуров. Он странно набычился, прижав подбородок к груди, вытаращил глаза и хрипел, шевеля огромным, как коровьим, черным высунутым языком.

- А-а-а! - дико закричали ребята и шарахнулись от сарая к мосту.

Они бежали, оглядывались и пуще прибавляли ходу и крику. Мужики на луговине встревоженно повернули к ним бороды.

- Какой там вас домовой напугал?

Шурка с разбегу ткнулся в колени дяди Роди.

- Косоуров... в сарае... на веревке висит!

Горев чуть слышно свистнул, вскакивая.

- Вот тебе и праздничек!

Мужики бросились на гумно.

Ребята не посмели вернуться к сараю, остались на лужайке, дрожа и перешептываясь.

- Неужто вправду удавился? - спрашивал Яшка. - Я ничего не видел... "куру" потерял. Что же вы не позвали меня к сараю, как смотрели?

- Да-а... он язык высунул... точно дразнится.

- А глазами так и ворочает, пра-а!

- Удавленник-то?

- Эге. И ногами дрыгался.

- Значит, живой? - допытывался Яшка.

- Не знаю, - сказал Шурка, поеживаясь. - Хрипел шибко.

- Стой! Несут!

От сарая медленно шли прямиком по гумну, приминая траву, мужики. Дядя Родя, Никита Аладьин, Устин Павлыч и еще кто-то несли на руках Косоурова, ногами вперед, как покойника. Остальные, теснясь, помогали.

Ребята побежали навстречу. Теперь им не страшно было, а только жалко Косоурова и любопытно. Седая взлохмаченная голова кабатчика свисала вниз и качалась, словно он сожалел о случившемся, раскаивался. На темном бородатом лице был приметен один разинутый рот, как яма.

А в казенке весело, не зная ничего, гремела кадриль, и даже здесь, на гумне, слышно было, как топали, ухали и свистели парни. На шоссейке смеялись и кричали бабы, должно быть идя на беседу. Кто-то пел на завалинке во все пьяное непослушное горло:

Э-эх, да ты не сто-ой...

На го... го-ре кру...то-ой!

Мужики несли Косоурова осторожно, тихо переговариваясь:

- Ровнее голову-то держите.

- Счастье его, по подбородку веревка захлестнулась.

- Водки ему дать - пройдет.

- В больницу надо, верней.

- Дурачок, на какое решился... Ах ты дурачок! - приговаривал Устин Павлыч, высоко, обеими руками держа ногу удавленника и будто рассматривая заплаты на голенище сапога.

- В палисад... Лошадь! Живо! - негромко, властно командовал Афанасий Горев.

Сбегался народ от казенки, заглядывал на ходу на удавленника, притихал, шептался. Многие почему-то крестились.

Когда переходили шоссейку, появилась Косоуриха. Она как была в праздничном платье, так и грохнулась на камни, забилась, заголосила, подметая подолом пыль на дороге. Бабы подняли Косоуриху, уговаривая и плача вместе с ней, повели к дому, в палисад, куда мужики внесли и положили под черемуху Косоурова. Он не открывал глаз, не шевелился, только хрипел, слабо ворочая высунутым языком. Мужики выкатили из-под навеса дроги, на ощупь мазали дегтем колеса. Все суетились в сумерках, толкались, мешая друг другу. Ребята лезли везде смотреть, попадали взрослым под ноги, их сердито гнали прочь. Но разве можно было уйти?

- Родимый мой, незадашливый, да почто же ты? А я лясы точу, знать не знаю... Ой, смертушка моя! - причитала Косоуриха, бегом вынося из сеней хомут, сбрую, таща волоком зачем-то стеганое одеяло, подушки. Свалила все в кучу посреди палисада, подскочила к мужу и взвизгнула, затрясла кулаками: - Харя пьяная, бесстыжая, что наделал!.. Ой, бить тебя некому, беспутный, нечистый дух!

Устин Павлыч, сбегав домой, принес графин с брагой. Он присел на корточки около Косоурова и ласково, настойчиво уговаривал отведать.

- Один глоточек... У-ух, крепкая, голубок, бражка, с изюмом! Как рукой снимет... Мы с тобой еще ка-ак заживем... Выкушай - и здоровехонек.

- Сожрал человека, а теперь брагой отпаиваешь, - злобно сказал Никита Аладьин и оттолкнул Быкова. - Катись ты... подальше!

- Господь с тобой, Никитушка! Что ты говоришь такое несуразное? обиделся Быков, поднимаясь и оберегая графин локтем.

- А правду говорит! - сказал, точно отрубил, Матвей Сибиряк.

Устин Павлыч завертелся с графином среди мужиков, жалуясь и всех угощая. Мужики отворачивались от него, ворчали что-то себе в бороды, закуривая цигарки. Когда вспыхивали огоньки, Шурка видел оскаленные зубы. Все кругом были злые, сердитые, хотя Косоуров еще живой лежал под черемухой. Шурке невольно вспомнилось: когда помер дяденька Игнат, мужики немного печалились, больше про свое говорили, даже смеялись как ни в чем не бывало. А тут, сегодня, они словно с цепи сорвались.

- Уйди, лиса, от греха! - орал дядя Ося, отталкивая от себя графин.

- Какой грех? Чей грех? - залаял Устин Павлыч и набросился на Горева, который молча, торопливо запрягал лошадь. - Это все ты, краснотряпичник, науськиваешь! Я вижу... Ой, смотри-и, худа не было б! Тут тебе не Обуховский завод. Мутить честной народ не позволим!

- В Сибирь отправишь, что ли? - насмешливо спросил Афанасий Сергеевич.

- Найду управу!

- Ты еще рубаху до подола разорви, а то не страшно, - посоветовал Горев, быстро и ловко стягивая хомут.

Устин Павлыч отскочил, ударил графином об угол избы - только осколки зазвенели.

- Вота... На-а! - рванул он себя за ворот и с треском разорвал чесучовую дорогую рубаху. - О-ох, тошнехонько-о! - заплакал он.

Народ кругом недовольно зашумел:

- Да будет вам!.. Человек-от помирает.

- Клади на дроги. Вот так! - распоряжались в палисаде. - Гони в больницу! Понятого ей дать, хозяйке, а то не примут... Кто понятым поедет?

Вызвался ехать понятым родственник Косоурова, гостивший у него на празднике. Он ударил вожжами. Задребезжали, заскрипели дроги, завыла Косоуриха, сидя в передке и подсовывая подушку под голову мужа.

Только что проводили ребята подводу за мост, как поднялся крик у казенки. Побежали туда узнать. Оказывается, парни били Мишу Императора. Он высмеивал их на беседе, красуясь возле поповых дочек. Парни долго терпели, а потом вызвали Императора на улицу, будто по делу, и принялись дубасить кольями.

- Кар-ра-у-ул!.. Го-ро-до-во-ой!.. Заре-езали! - кричал на все село Миша Император, без шляпы и трости, в порванном пиджаке убегая от парней домой.

Ну и ночка! Пора бы на боковую, да как тут уйдешь, еще что-нибудь интересное пропустишь.

Шурка вертится с Яшкой и Катькой на беседе, в кути, где тесно и жарко от любопытных, шушукающихся баб, каменно-неподвижных, фу-ты ну-ты как разодетых молодоженов. Правдами и неправдами пробирается Шурка поближе к зале. Там, из красного угла, сыплет без устали кадриль поздеевский кузнец, топают и кружатся с девками парни. Олег Двухголовый сидит возле гармониста, мешая играть. И никто не гонит прочь Двухголового - хозяин. Шурка старается поменьше смотреть в красный угол.

В казенке как в печи, хоть пироги пеки. Парни поснимали пиджаки, раскрасневшиеся, веселые девки беспрестанно утираются и обмахиваются носовыми платками. Ламп много, они понавешены на всех стенах, спускаются на проволоке с потолка. Но горят лампы тускло, коптят, мигают, и кажется длинные желтые язычки пламени приплясывают вместе с парнями. Зала казенки просторна, и будто сами светятся свежевыструганные стены, потолок и пол. Пахнет сосной, табаком и мохом. Пестрит в глазах от танцующих пар.

Вдруг гармоника обрывается. На беседе становится тихо.

- Ка-на-ва! - извещает громко кузнец, отдуваясь, и ставит замученную трехрядку на скамью.

Конечно, никакой канавы нет в избе, пол ровный, даже щелей не видно. Просто полагается, по обычаю, целоваться.