Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

– Мантия развертывается на обе стороны, – неотрывно следя за медленными движениями рук гробового, так же медленно говорил бывший столяр, – и представляется фигура…

– Позволь, – высокомерно перебил его Федор Епифанов, он же Марлен Октябрьский. – Она сама, по твоему, представляется? Ты думай, что говоришь! Наш протокол во всех отношениях документ исторический, а ты! Представляется фигура… – передразнил он. – Чудовищно!

– Не гони стружку, – хладнокровно отбил член комиссии, в недавнем прошлом – умелец-краснодеревщик. – Пиши, раз ты такой умный: глазам представляется фигура тех же форм, но в белой новой шелковой материи… А вот твои вирши точно не для истории. От них мухи дохнут. Это не пиши.

– Бога ради, что там?! – допытывалась слепая Надежда и с такой неожиданной силой хватала о. Александра за плечо, что тот морщился и пытался на полшага отступить от нее хоть в сторону, хоть вперед – но она не пускала. «У тебя, Надежда, не пальцы, а клещи», – бормотал он, дергая плечом и при этом не отрывая взгляда от склонившегося над гробом Маркеллина.

Ибо в любой миг может свершиться. Смысл даже не в чуде как таковом, но в грозном ответе на неторопливое продвижение двух навостренных полосок стали, с едва слышным хрустом разрезающих укрывавший останки преподобного белый саван. Встанет ли он в небесном сиянии – как некогда перед одним до сокровенной глубины потрясенным рабом Божиим? Или проскользнет чуть заметной и опечаленной тенью? Или явит народу свой лик, чтобы тут же скрыть его в своей иконе? А может, его и не будет вовсе – а будет некое ощутимое предостережение, не имеющий иного толкования знак, удар грома, потрясший окрестные леса, слепящий блеск молнии под куполом храма и, как от порыва ветра, вдруг распахнувшиеся настежь царские врата?…Прострешь на ярость врагов моих руку Твою, и спасет меня десница Твоя! Боже мой, спасение и упование мое, прибежище души моей, утешитель отчаяния моего, надзиратель шагов моих и таинник всех помыслов моих – в руке Твоей все начала и концы, Ты их связываешь и развязываешь, сплетаешь и расплетаешь. Как письменами, Ты пишешь нашими судьбами в Вечной книге жизни Твоей. Сотворивший Небо и Землю, Ты век за веком творишь историю рода человеческого – от Адама до наших дней, и от наших дней до предрешенного и страшного Твоего второго пришествия, когда Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба. Ты начал – Ты и завершишь. Мне, Господи, страшно молвить – хотя промелькнувшую мою мысль Ты уже знал и ее несомненной наивности, наверное, успел улыбнуться – но ведь и здесь, в случае с любимым угодником Твоим нужен итог, заключительный акт драмы, посрамление и даже наказание злодеев и торжество верящих в Твою безусловную справедливость. Не медли, Господи. Воздай. Сломай роги нечестивых. Роги же праведника Твоего вознеси.

Сердце колотилось так, будто он бежал от преследующего его по пятам злодея или махом поднялся в гору, на которой, огородившись стенами, потаенно жил монастырь. Они – негодуя и сожалея, взглянул он на всю их возбужденную свору, имеющую во главе молодого вождя с выражением ледяной насмешки на гладком лице, – торжествуют, не ведая близкого часа если не гибели, то бесславного своего поражения.

Для вразумления и спасения всей России сие чудо волею Божией совершилось.

И в миг, когда о. Александр подумал о чуде как о событии уже совершившемся, он собственными глазами узрел отпрянувшего от гроба Маркеллина и с ознобом восторга указал и брату, и всем, кто стоял рядом:

– Вот!

Голос сорвался и прозвучал хрипло.

– Что? – спросил о. Петр.

И слепая Надежда, чьи пальцы с прежней цепкостью держали о. Александра за плечо, тотчас воскликнула:

– Что там?! Что происходит?!

И сангарский звонарь, о. Никандр, громко дыша, подался вперед и с еще большим усердием вперил взор в раку с мощами.

Но минуту спустя о. Петр с сердцем выговорил брату:

– Будет тебе, отец Александр, будоражить народ! И без того у всех у нас душа не на месте, а ты будто масло в огонь льешь. Чего тебе померещилось?! Там Маркеллин с мощей снятую белую ленту папе передал, а ты вообразил Бог знает что. Брат! – таясь от других, шепнул средний на ухо старшему. – Тут шаг до прелести. Сынам дня, нам велено трезвиться. Ты разве не помнишь?

Отец Александр хмурился и молчал. Апостол вовсе не о том хотел сказать, что вера, надежда и любовь исключают из нашей жизни чудо. Брата послушать – и превращения воды в вино не было. И пятью хлебами тысячи не насытились. И четверодневный Лазарь не воскрес. Белую ленту, которую гробовой протянул папе и которую папа со всей бережностью принял обеими руками и, поднеся к губам, поцеловал, о. Александр видел не хуже прочих. Но, кроме того, в глаза ему ударил мгновенный, сильный и резкий свет, подобный, может быть, тому, какой бывает с неба в ясный июльский полдень. Тогда, ежели кто помнит, просто слепнешь от солнца, от радужных кругов вокруг него и от накаленной синевы туго натянутого небесного полотна. И здесь было нечто похожее, была вспышка, источником своим несомненно имевшая гроб с мощами преподобного. Он ее видел, остальные же в тот миг по воле Божьей сделались вроде Надежды, ослепшей еще в материнской утробе.

Никто, впрочем, не уточнял, с каких именно пор она лишилась зрения.

Но по-прежнему мертвой хваткой держала его за плечо.

Левой рукой он не без усилия разжал ее пальцы и, соболезнуя неведению убогой о происходящих возле раки событиях, сообщил:

– Раздевают преподобного. Сейчас вату из гроба вынимают.

– А вата, – затрепетав, молвила слепая, – зачем? Ему зачем вата?!

– Косточки его для сохранности в ней завернуты, – нехотя толковал ей о. Александр, но и сам в тяжком недоумении безмолвно вопрошал: зачем? К чему было лепить из него ватную куклу?

– Заставь дураков Богу молиться, они себе непременно лоб расшибут, – вздохнул рядом о. Петр. – Народу-де нашему по его темноте и глупости нетленность понятна только лишь как всецелая телесная сохранность.

Он продолжал, и о. Александр кивал, в данном случае будучи с братом на одном рубеже. Не будет видимости тела – не будет и любви. Экое тупоумие, прости, Господи.

– И язычество, – прибавил о. Александр, и теперь уже брат кивнул, с ним соглашаясь. Преподобный нашей любовью нетленен был и пребудет вовеки.

– Аминь! – о. Никандр перекрестился, отвернул полу подрясника и, достав большой клетчатый платок, сначала утер им вспотевшее лицо, а затем трубно высморкался.

Перед таковой несказанной глубиной любви законы естества и материи обращаются в ничто. Тление, где сила твоя?! Могила, где небытие твое?! Гроб, где страх твой?! Братия! Не бойтесь и верьте. Ничего нет. Тление повержено, могила упразднена, гроб пуст, преподобный же как был, так и остался с нами во все дни. Собственно, чего мы желаем? Укрепления веры? И чаем его обрести в неповрежденной плоти усопшего праведника? И сомневаемся, обнаружив сохранившимися в посмертии лишь несколько косточек? И даем волю разрушающей мысли: отчего-де так мало? И вопрошаем: почему не отличил Господь Своего избранника особенным знаком и не изъял его из-под ярма общего для всех природного закона? Истлел – стало быть, и Богу не был угоден, и в праведники не вышел, и ко святым не причтен. Ах, отцы и братья, сколь ничтожно уравнение, доказывающее благоволение Божие сохранением бездыханной плоти! Разве не обратилось в прах тело первомученика Стефана при обретении мощей его? Разве не назвал Блаженный Иероним мощи апостолов Петра и Павла почитаемыми костями? И разве мощи апостола Андрея не уместились в маленьком ковчежце? По жизни и святым делам почитайте преподобного, а не по виду безмерно дорогих нам его останков.

– Афонские монахи, – взглянув на брата, прибавил о. Петр, – еще так говорят… Для поддержания веры нам сверхъестественные знаки не нужны.

– Теперь глазам представляется, – размеренно произносил приставленный оповещать о действиях Маркеллина черноусый член комиссии, бывший столяр, Марлен же, записывая, удовлетворенно кивал, – ватная фигура, изображающая из ваты руки, сложенные одна на другую ладонями вниз. На формах рук… гражданин Маркеллин, как это по-вашему?

– Поручи, – со скорбным вздохом кратко молвил гробовой и, несколько подумав, решился и дерзко прибавил: – А когда на десницу священника надевают, то молятся: Господи, сокруши враги и множеством славы Твоея стерл еси супостатов. – Зеленые его глазки под рыжими с проседью бровями зажглись было боевым огнем – но тут же потухли. Если немотствует Небо, следует ли отверзать уста человеку?

И словно в ответ горестному соображению гробового, сквозь долгую зевоту едва промолвил товарищ Рогаткин:

– Ну вот и молитесь на здоровье… о сокрушении… супостатов.

– …Поручи, – подхватил бывший столяр, – из золотой… она золотая, Маркеллин?