Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз

— Еще разок, — заговорил Диего. — Кто был премьер-министром до Черчилля?

— Клемент Эттли.

— Верно, но когда я только что вас об этом спросил, вы не знали.

— Я не мог сосредоточиться. Голоса по радио звучали слишком громко.

— Примерно так это и происходит, — сказал Диего.

Я взглянул на Джудит: брови ее были изумленно вскинуты.

— А сейчас вы их слышите? — спросил я.

— Да.

— Они громкие?

— Громкость на уровне радио с привернутым звуком, как в начале нашего эксперимента.

— И сколько голосов вы слышите?

Склонив голову набок, Диего прислушался.

— Два. Нет, не два. Три.

— Что они говорят?

— Мне не хочется к ним прислушиваться, доктор. Они говорят громче вас и сообщают такие вещи… Гораздо более существенные. Простите.

— Все нормально, не волнуйтесь. Эти голоса принципиально отличаются от моего? Я имею в виду, какими вы их слышите?

— Нет. Обычные голоса.

— А на пике обострения?

— Тогда они вопят, как все эти радио, включенные на полную мощность. Приказывают: иди туда-то, делай то-то. Ругаются по-черному, говорят разные гадости. Это вам не культурная лекция по радио.

Я молчал, обдумывая информацию.

— Под конец вы даже пробовали читать по губам. Так ведь? — сказал Диего.

— Не то чтобы читать… Хотя да, я пробовал по движениям губ понять ваш вопрос. Из-за дикого шума я вообще ничего не слышал.

— Примерно так это и происходит.

Я умоляюще взглянул на Джудит, и она подключилась к разговору.

— Диего, насколько я понимаю, слышимые только вами голоса принципиально не отличаются от обычных. От моего голоса или от голоса доктора Хендрикса. Звучат так же, воспринимаются так же.

— Все верно. Никакой разницы.

— Разница есть, — сказал я. — Голоса имеются, а людей, которые говорят, рядом с вами нет.

Диего взял в руки маленький приемник.

— Внутри этого ящичка тоже никого нет, ни одного человека. Но человеческий голос вы тем не менее оттуда слышали?

— Даже шесть голосов, когда были включены все радио. Еще как слышал.

— Примерно так это и происходит, — снова повторил Диего. — Представьте, что эти голоса все громче и громче, срываясь на крик, требуют, чтобы вы пошли к городскому фонтану и там разделись. Что вы будете делать?

— Пойду, наверное. Если это единственная возможность заставить их заткнуться.

— Наверняка пойдете. И если кто-то встречный станет уговаривать вас не ходить туда и не позорить себя, вы не станете его слушать. Точнее, вы просто его не услышите. Вот так я и живу.

Шли месяцы, а «ролевая игра» с приемниками все меня не отпускала. Особенно то, о чем мне подумалось позже. Терзания Диего удивительно схожи с терзаниями Иезекииля, Амоса и Иоанна Крестителя. Их тоже донимали «пророческие голоса». Однако сильные мира сего не желали слушать, что именно пророчит этим чудакам невесть кто. Ветхозаветные израильтяне, те считали провидцев посланниками Бога. Но спустя многие века потомки древних сынов Израилевых предпочитали держать неугомонных пророков подальше от себя, на задворках своих владений. Вот и мы селим их на окраинах городков, запираем в сумасшедшем доме.

Когда-то, еще в колледже, я доказывал Дональду Сидвеллу, что духовность — это абсурд, существует только материя. Но до разговора с Диего я и помыслить не мог, насколько материальными, физиологически достоверными могут быть проявления душевной болезни.

Я помнил, что в процессе слушания задействованы зоны в обоих полушариях, они активируются, когда слуховой нерв посылает импульс. Когда-то я представлял себе этот механизм аналогичным тому, что срабатывает при включении гирлянды лампочек на рождественской елке. Примерно так же подключается мозг Диего. Только его «лампочки» зажигаются не от импульса слухового нерва, а от неведомого источника. Но от какого?

Диего преподал мне урок: люди с его заболеванием ничего не «воображают», они на самом деле ощущают все, что внушает им мозг. Больной не скажет: «Мне показалось, что я слышу голоса», он их в самом деле слышит. Это непреложный факт, хотя в звучании слов не задействованы голосовые связки и диафрагма какого-то стоящего рядом человека. Да, никто рядом с галлюцинирующим не разговаривает. Но насколько это существенно в данной ситуации?

Джудит Уиллс тоже считала, что не это главное.

— Главное, насколько эти голоса беспокоят человека, — говорила она. — И чем мы можем ему помочь, если он нас попросит.

— А что, если это как бы голоса его совести или… родителей? В конце концов, мы все нуждаемся в советах со стороны. Только один вспоминает, что ему когда-то говорили, а другой «слышит» чужую речь прямо сейчас. Но каждый человек имеет право… гм… посовещаться.

Джудит грозно на меня посмотрела.

— Хочешь сказать, что это совесть и покойная матушка присоветовали Диего пройтись нагишом вокруг фонтана?

— Я говорю в принципе, а не про отдельный эпизод. Но вряд ли иллюзорный голос способен поднимать темы, совсем чуждые больному. Скорее всего, монолог формируется на основании опыта самой личности. Если взять вербальный уровень, то голос использует слова и фразы, понятные слушателю.

— Мы должны спросить об этом самого слушателя.

— Говоря фигурально, совершить вторжение в заповедные глубины его естества. Но вторжение должно быть деликатным. Это не то что латать рану. Это попытка восстановить личность Диего, залатать саму душу.

В те годы возможность вмешиваться в глубинные психические процессы оставалась исключительно гипотетической. Не существовало способов даже просто остановить то, что бушевало в больном мозгу Диего. Какое уж там изменить… Я прочел в статьях, что во Франции появилось лекарство, которым можно приглушить интенсивность пугающих галлюцинаций, но для тихих больных, как Диего, никаких обнадеживающих перспектив не маячило. Все та же инсулиновая терапия, чтобы вогнать больного в глубокую кому. Или оперативное вмешательство: под местной анестезией подвести через глазницу к лобной доле мозга металлический щуп и перерезать парочку нервных волокон. После качественной лоботомии, осуществленной опытным хирургом, пациент становится более управляемым. Но даже эти радикальные методы не приносили серьезного улучшения, не говоря уже о полном исцелении.

Но мы могли просто разговаривать с пациентами, как я тогда с Реджи. Вникать в их жизненные проблемы, стараясь понять логику возникновения абсурда. Разумеется, этот этап нравился мне больше прочих, и не только из-за меньших рисков. Мне хотелось получить подтверждение своего предположения о том, что индивидуальность пациента влияет на характер его галлюцинаций, которые формируются на основе жизненного опыта.

Мои теоретические прозрения следовало каким-то образом увязать с откровениями Диего: хотя голоса иллюзорны, воспринимаются они как реальные, и физические ощущения от них тоже реальны, на биологическом уровне.

Я рассуждал так. Возьмем, к примеру, людей, больных туберкулезом. Они все очень разные, но туберкулезные палочки у всех одинаковые, и симптомы, которые вызываются этими бактериями, во многом схожи. В случае с Диего то же самое. Нам известно, что при всем многообразии судеб и жизненных обстоятельств, при всем множестве возможных реакций на эти обстоятельства, проявления болезни у его товарищей по несчастью довольно типичны. Скажем, привозит к нам домашний доктор своего пациента в подавленном состоянии, и уже при первом осмотре мы с коллегой переглядываемся, молча констатируя: «Тот самый случай». Типичные проявления недуга — это комплекс, и ты заранее знаешь, какой еще симптом непременно будет обнаружен.

На протяжении многих вечеров я ломал голову над тем, какими путями и ниточками типичные проявления связаны с особенностями индивидуума. Иногда я вовлекал в свои рассуждения Джудит, иногда, сидя у себя в кабинете, мучился в одиночку.

Проявления типичные: человек слышит голоса. Но едва ли профессору из университета они будут говорить то же самое, что дорожному рабочему. Интуиция подсказывала, что это важный аргумент, от него и надо плясать.