Под покровом небес - Пол Боулз

— Сюда, вниз! — сказал Таннер.

Они сползли в огромную, залитую лунным светом чашу. Кит перевернулась, и бурнус соскользнул; ему пришлось карабкаться за ним обратно, увязая по колена в песке. Он попытался сложить его и играючи бросить вниз, но бурнус не долетел. Она кубарем скатилась на дно и лежала там, поджидая его. Спустившись вниз, он расстелил на песке просторное белое одеяние. Они разлеглись на нем друг подле друга и, натянув концы, накрылись ими. Произошедший между ними в конечном итоге разговор в саду вращался вокруг Порта. Сейчас Таннер посмотрел на луну и взял ее за руку.

— Помнишь нашу ночь в поезде? — спросил он. Когда она не ответила, он испугался, что совершил тактическую ошибку, и поспешил продолжить: — С тех пор, по-моему, нигде на всем этом чертовом континенте не пролилось ни капли дождя.

Кит по-прежнему молчала. Упоминание ночной поездки в Бусиф вызвало у нее дурные воспоминания.

Она увидела раскачивающиеся тусклые лампы, ощутила запах угольной гари и услышала, как дождь барабанит по стеклу. Она вспомнила кошмарную сумятицу товарного вагона, битком набитого туземцами; дальше ее рассудок следовать отказался.

— Кит. Что с тобой?

— Ничего. Ты же меня знаешь. Правда, все в порядке. — Она пожала ему руку.

Его тон стал слегка отеческим.

— Он выздоровеет, Кит. От тебя тут мало что зависит, ты же знаешь. Ты должна быть в хорошей форме, чтобы ухаживать за ним. Разве ты не понимаешь? А как ты сможешь ухаживать за ним, если сама заболеешь?

— Я знаю, знаю, — сказала она.

— Тогда у меня на руках окажутся двое больных… Она села.

— Какие же мы оба с тобой лицемеры! — воскликнула она. — Ты же прекрасно знаешь, что я уже несколько часов не нахожусь возле него. Может, он уже мертв, откуда нам знать? Он мог там умереть без меня, в одиночестве! Кто бы смог это предотвратить?

Он поймал ее руку и крепко сжал:

— А теперь минуточку помолчи, хорошо? И ответь, только честно: кто бы мог предотвратить это, даже если бы мы оба были возле него? Кто? — Он выдержал паузу. — Если тебе так хочется все видеть в черном свете, то уж тогда, по крайней мере, будь последовательна, детка. Но он не умрет. Ты не должна и мысли об этом допускать. Это безумие. — Он медленно потряс ее руку, как это делают, когда хотят разбудить человека от крепкого сна. — Будь благоразумна. Ты не сможешь попасть к нему до утра. Так что расслабься. Попробуй немного отдохнуть. Ну же!

Пока он увещевал ее, она вдруг снова разразилась слезами, отчаянно обхватив его руками.

— О, Таннер! Я так его люблю! — прорыдала она, прижимаясь к нему еще теснее. — Я люблю его! Люблю! Залитый лунным светом, он улыбнулся.

Его крик прошел сквозь последний образ: сгустки свежей, сверкающей на земле крови. Крови на экскрементах. Высший миг, высоко-высоко над пустыней, когда две стихии — кровь и экскременты, — долго державшиеся порознь, слились. Появляется черная звезда, точка тьмы в ночной чистоте небес. Точка тьмы и путь к успокоению. Дотянись, проткни тонкую ткань покрова небес, отдохни.

24

Она отворила дверь. Порт лежал в странной позе, с ногами, туго замотанными в покрывала. Этот угол комнаты был похож на застывшую фотографию, внезапно вспыхнувшую на экране посреди потока мелькавших образов. Она тихо прикрыла дверь, заперла ее, вновь повернулась к углу и медленно подошла к матрасу. Она задержала дыхание, наклонилась и заглянула в бессмысленные глаза. Но она уже знала — знанием, которое пришло раньше, чем рука ее судорожно опустилась на обнаженную грудь, и быстрее, чем после, она отчаянно толкнула безвольное туловище. Когда ее ладони приблизились к ее собственному лицу, она крикнула: «Нет!» — один раз — и только. И долго, долго стояла, окаменев, с поднятой головой, лицом к стене. Внутри нее ничего не пошевелилось; она не сознавала ни того, что делается снаружи, ни того, что в комнате. Подойди сейчас к двери Зина, она вряд ли услышала бы ее стук. Но никто не подошел. Внизу, в городе, направлявшийся в Атар караван миновал базарную площадь и, покачиваясь, прошел через оазис; верблюды ворчали, а бородатые мужчины хранили молчание, погруженные в мысли о предстоящих двадцати днях и ночах, прежде чем над скалами появятся стены Атара. В сотне-другой шагов отсюда капитан Бруссар у себя в спальне от корки до корки прочел рассказ в журнале, доставленном ему с утренней почтой, которую привез последний ночной грузовик. Но здесь, в комнате, не произошло ничего.

Ближе к полудню, вероятно от бесконечной усталости, она заходила по комнате небольшими кругами: несколько шагов туда, несколько сюда. Громкий стук в дверь прервал это кружение. Она застыла, уставившись в направлении двери. Стук повторился. Голос Таннера, старательно приглушенный, сказал: «Кит?» Ее руки вновь поднялись закрыть лицо, и в этой позе она оставалась все то время, пока он стоял за дверью — сперва тихонько постукивая, потом быстрее и все более нервно, а затем бешено в нее барабаня. Когда стук прекратился, она присела на своем ложе, немного посидела и вскоре легла, вытянувшись и положив голову на подушку, словно бы собираясь заснуть. Но глаза ее оставались открыты; взгляд, устремленный вверх, был почти таким же остекленевшим, как тот, что возле нее. То были первые минуты нового существования, существования странного, в котором перед ее взором уже успела промелькнуть стихия безвременья, которой предстоит ее обступить. Человек, считавший каждую секунду и сломя голову мчавшийся на вокзал, чтобы прибежать и увидеть удаляющийся состав, зная при этом, что следующего поезда не будет много часов, ощущает что-то вроде такого же внезапно образовавшегося излишка времени, мгновенного чувства засасывания в стихию, ставшую слишком богатой и изобильной, чтобы ее исчерпать, и оттого сделавшуюся бессмысленной, несуществующей. Минуты шли за минутами, а у нее не было никакого желания двигаться; в голове не было и намека на мысль. Сейчас она не помнила их беседы, часто вращавшиеся вокруг мысли о смерти, наверное потому, что ни одна мысль о смерти не имеет ничего общего с ее присутствием. Она не вспомнила, как они согласились, что можно быть чем угодно, только не мертвым, что вместе два этих слова образуют противоречие. Не пришло ей на память и то, как однажды она подумала, что если Порт умрет раньше нее, то она не поверит по-настоящему в то, что он умер, а решит, что он каким-то таинственным образом вернулся внутрь себя с тем, чтобы там оставаться, утратив всякое представление о ее существовании; так что на самом деле это она перестанет существовать — по крайней мере, в огромной степени. Это она будет тем, кто частично вступил в царство смерти, в то время как он будет продолжать жить — ее внутренняя мука, оставленная неоткрытой дверь, шанс, упущенный безвозвратно. Она совершенно забыла об одном августовском дне чуть больше года назад, когда они сидели одни на траве под кленами, следя за надвигавшейся на них по-над речной долиной грозой, и разговор зашел о смерти. И Порт сказал: «Смерть всегда на пути, но тот простой факт, что ты не знаешь, когда именно она придет, как бы притупляет конечность жизни. Именно эту жуткую точность мы и ненавидим больше всего. Но поскольку мы не знаем наверное, мы привыкаем думать о жизни как о неисчерпаемом колодце. А ведь все, что происходит, происходит лишь считанное число раз. Сколько раз ты вспомнишь какой-нибудь полдень из своего детства, который настолько глубоко проник в твое существо, что без него ты уже не представляешь себе своей жизни? От силы четыре, ну, пять раз. А может, и того меньше. А сколько раз ты увидишь восход полной луны? От силы раз двадцать, не больше. А между тем все это кажется бесконечным». Тогда она не слушала, потому что сама эта мысль угнетала ее; если бы она вспомнила о ней сейчас, та бы показалась ей не относящейся к делу. В настоящий момент она была не в состоянии думать о смерти, а поскольку смерть была рядом, она вообще не думала ни о чем.

И тем не менее глубже, чем опустошенная область, которая была ее сознанием, в темной, наисокровеннейшей части ее рассудка, мысль уже должна была созревать, ибо когда ближе к вечеру вновь пришел Таннер и забарабанил в дверь, она поднялась и, взявшись за ручку, сказала: «Это ты, Таннер?»

— Ради Бога, где ты была сегодня утром? — крикнул он.

— Увидимся вечером в саду около восьми, — как можно тише сказала она.

— Он в порядке?

— Да. Без изменений.

— Хорошо. В восемь в саду. — Он ушел.

Она взглянула на часы: было четверть пятого. Подойдя к своей дорожной сумке, она стала выкладывать из нее одну за другой все туалетные принадлежности: расчески, флаконы и маникюрные инструменты легли на пол. С предельно сосредоточенным видом она опорожнила остальные свои саквояжи, выбирая то там, то тут одежду или предмет, который тщательно упаковывала в маленькую сумочку. Иногда она прерывалась и прислушивалась: единственный звук, который она могла различить, было ее собственное мерное дыхание. Всякий раз, прислушавшись, она приободрялась и тут же возобновляла свои осмотрительные движения. В боковые карманы сумочки она положила паспорт, дорожные чеки и остатки денег. Вскоре она взялась за чемоданы Порта и, недолго порывшись в его одежде, вернулась к своему саквояжу с доброй пригоршней тысячефранковых купюр, которые рассовала куда только могла.