Маленькая торговка прозой - Даниэль Пеннак

Малоссен в жидком виде циркулировал по трубочкам, обвивавшим его тело. О чем он думал, понять было невозможно. Лусса с Казаманса воспользовался этим, чтобы оседлать своего любимого конька:

– Тебе было бы интересно взглянуть, как я перевел, скажем... первые пятьдесят страниц, а?

В который раз, не дожидаясь ответа, Лусса с Казаманса вытащил пачку гранок из своего пальто и пустился в путь:

– Сы ван ши чжэ сянъ дэ синь чэн...

Вздох.

– Если бы ты знал, как я намучился с этой фразой. Надо же было Шаботту начать с описания смерти отца, ему продырявили горло вьетнамским арбалетом, одной из тех отравленных стрел, которые применяются в охоте на тигра, представляешь? И чтобы одной фразой передать идею судьбы и натянутую тетиву лука, Шаботт пишет: «Смерть – процесс прямолинейный».

Лусса покачал головой, подчеркивая свое сомнение.

– Смерть – процесс прямолинейный... да... я решил перевести буквально: «Сы ван ши чжэ сянъ дэ синь чэн»... да... но китаец наверняка предпочел бы какую-нибудь перифразу... С другой стороны, это как раз краткая прямая фраза, нет? Смерть – процесс прямолинейный. Разве что слово «прямолинейный» ее растягивает, есть в этом какая-то роковая медлительность, сама судьба, ни больше ни меньше, напоминание о том, что все там будем, даже те, кто бежит быстрее остальных; зато эта растянутость прилагательного компенсируется краткостью существительного «процесс», оно как будто подгоняет всю фразу... медленное ускорение... это уже и в самом деле китайский образ мысли... Я только думаю, правильно ли я сделал, переведя ее буквально... Что ты об этом думаешь?

37

Что я об этом думаю, Лусса?.. Я думаю, что если бы ты прочел мне эту фразу несколько месяцев назад, я бы ни за что не полез в шкуру Ж. Л. В. и эта несчастная пуля двадцать второго калибра, выпущенная в упор, оказалась бы в чьей-нибудь другой голове. Что я об этом думаю, Лусса... Я думаю, что если бы ты прочел мне ее хотя бы в тот день, когда этот дикарь из каменного века разносил мой кабинет, – помнишь? – так вот, Шаботт был бы сейчас жив, и Готье тоже. Калиньяк был бы цел и невредим, а моя Жюли лежала бы в моей постели. О, Лусса, Лусса, почему самые тяжелые удары судьба наносит нам рукой наших лучших друзей? Почему ты прочитал мне ее сегодня, именно в этот вечер, когда я почти окончательно решил бросить все свои клеточки и отбыть в дальние края? Если бы ты пришел ко мне в самом начале со своими переводческими сомнениями, которые в любом случае достойны уважения, я не стал бы спорить с тобой по этому поводу; если бы ты сел за мой стол и спросил меня: «Смерть – процесс прямолинейный, как бы ты перевел это на китайский, дурачок, буквально или зашел бы с другой стороны?»; если бы при этом ты назвал мне заглавие этой книжки, «Ребенок, который умел считать», псевдоним автора – Ж. Л. В. и в придачу имя Шаботта, скрывающегося под этим псевдонимом, я ответил бы тебе: «Вымой свои кисти, Лусса, разложи иероглифы по полочкам у себя в голове и не переводи ты эту чушь». Тогда, задетый за живое, как часто пишут в книжках, ты спросил бы меня: «Это еще почему, дурачок?» На что я бы тебе ответил: «Потому что, переводя этот роман, ты бы сделался литературным вором, оказался бы причастным к самой мерзкой краже, какую только можно представить». – «Да что ты!» Ты отпустил бы свое обычное «да что ты!», и в твоих зеленых глазах запрыгали бы веселые чертики. (Я уже говорил, какие у тебя замечательные глаза, зеленые на черном, самый выразительный взгляд на всей этой разноцветной планете?) «Да что ты!» Да, Лусса. Грязная кража, но сработано все чисто, в мировом масштабе, ты понимаешь, что я хочу сказать. Замысел был совершенный, все продумано до последней детали, малейшие шероховатости тщательно отшлифовывались, правовые гарантии на любом уровне, не пробьешь. Преступление века, в котором, кстати, все мы увязли по уши: от этой грязи век не отмоешься. Всех нас опустили на дно: ни о чем не подозревающих Забо, Калиньяка, тебя, меня, «Тальон»...

Ты бы спокойно все это выслушал, так же спокойно отвез меня к Амару, спокойно выставил перед нами наши бравые пушки сиди-брахима, и вот тогда, когда никто не смог бы нам помешать, ты все так же спокойно спросил бы меня:

– Ну нагородил, дурачок, что это еще за история с кражей?

И я бы сказал тебе чистую правду:

– Шаботт – это не Ж. Л. В.

– Нет?

– Нет.

Тогда бы ты по своему обыкновению замолчал, точно.

– Значит, Шаботт – не Ж. Л. В.?

Потом ты бы немножко поразмышлял вслух.

– Ты хочешь сказать, что Шаботт не писал «Ребенка, который умел считать»?

– Именно, Лусса, как, впрочем, и «Властелина денег», и «Последнего поцелуя на Уолл-стрит», и «Золотого дна», и «Доллара», и «Дочери иены», и романа «Иметь»...

– Шаботт не написал ни одной из этих книг?

– Ни строчки.

– На него кто-то пашет?

– Нет.

И вот тогда на твоей физиономии, Лусса, правда засияла бы совершенно новым светом: так встает солнце, открывая взору нехоженые земли.

– Он украл у кого-то все эти книжки?

– Да.

– Того человека уже нет?

– Да нет, жив-здоров.

И наконец, ты задал бы этот неизбежный вопрос:

– Ты знаешь его, дурачок?

– Да.

– Кто же это?

Это, Лусса, тот, кто всадил мне пулю между глаз. Высокий блондин, редкий красавчик неопределенного возраста, нечто вроде Дориана Грея, очень похож на героев Ж. Л. В., которые, рано созрев, так и остаются до конца жизни молодыми. Они выглядят на свой возраст до десяти лет, в тридцать они уже на вершине славы, а кажется, что им только вчера исполнилось пятнадцать; в шестьдесят их принимают за любовников их дочерей, а в восемьдесят они все так же молоды, красивы и рвутся в бой. Герой Ж. Л. В., одним словом. Вечно молодой, вечно красивый поборник либерального реализма. Вот на кого похож тот парень, который стрелял в меня. У него, бедняги, были на то свои причины, потому что именно он написал те романы, авторство которых я себе присвоил, строя из себя этакого надутого индюка. Да, Лусса, он убрал меня вместо Шаботта, Шаботту я был нужен именно для этого. А тот подумал, что это я его ободрал, он навел на меня свой оптический прицел, спустил курок. Вот и все. Я сделал свое дело.

Что же до того, почему эта фраза «Смерть – процесс прямолинейный» послужила мне ключом к разгадке, почему у меня из головы нейдет этот парень, с тех пор как ты прочел мне ее (а я-то все пытался вспомнить, откуда она, с того самого дня, когда верзила разнес на части мой кабинет), – что до всего этого, то ты извини меня, Лусса, объяснять все сначала сейчас было бы слишком долго, слишком утомительно.

Видишь ли, в настоящий момент я полностью поглощен своей смертью. Знаю, знаю, когда говоришь об этом вот так, от первого лица, появляются сомнения в искренности заявления. Но если хорошенько поразмыслить, то как раз и получится, что умирают всегда в первом лице единственного числа. И с этим, признаю, довольно сложно согласиться. Юнцы, которые бесстрашно уходят на войну, говорят о себе в третьем лице. На Берлин! Nach Paris! Аллах акбар! Вместо себя они посылают на смерть свой энтузиазм, думая, что это кто-то третий, а он, этот третий, весь из их плоти и крови. Они умирают, так ничего и не поняв, а их первое лицо поглощается извращенными идеями таких, как Шаботт.

Я умираю, Лусса, я умираю и так просто тебе об этом и говорю. Устройство, которым ты так восхищался, наверное, в самом деле стоит того. Это искусственная почка, последнее слово техники. Они поставили мне ее вместо почек, моих почек, которые спер у меня Бертольд. (Какой-то там несчастный случай, парень с девушкой разбились на мотоцикле, парень впилился спиной в поребрик тротуара, почки – к чертям. Ему необходимы были две почки. Срочно. Бертольд взял мои.) Я умираю, как и многие другие, кому повезло встретиться с благодетелем человечества, Бертольдом! И если бы только почки... Ты и понятия не имеешь, Лусса, сколько всего можно понатаскать из тела за несколько недель, и никто этого даже не заметит! Твои близкие все так же навещают тебя, твои прозорливые, ясновидящие родственники – Терезы, Малыши, – и что они видят? Только то, что я еще дышу. Мешок с костями, который опустошают у них под носом, но этот мешок все же остается их братом. «Бенжамен умрет в возрасте девяноста трех лет...» С такими темпами... интересно, что от меня останется к тому времени? Ноготь разве что? А Клара, Тереза, Жереми и Лауна, Верден и Малыш так и будут приходить навещать этот ноготь. Я не шучу, Лусса. Вот увидишь, ты сам в скором времени будешь приходить к одному ногтю. Ты упрямо будешь учить его китайскому, разговаривать с ним о своей Изабель, читать хорошую литературу, потому что все вы, и ты, и моя семья, с недавних пор вы приходите сюда не из-за брата, а из-за братства; ты навещаешь не друга (фэн ю по-китайски), а саму дружбу (юи), не бренное тело призывает вас в больницу, а вечные чувства. И тогда, неизбежно, бдительность притупляется, мы больше не задаем медицинских вопросов, мы молча проглатываем объяснения живодеров («да, знаете, у него оказались некоторые проблемы с почками, пришлось подключить ему систему гемодиализа»), и друг в полном восторге от новой игрушки: «Какой забавный аппарат тебе тут прицепили!» А как взвыли мои почки, когда Бертольд за ними полез, – это тоже было забавно, по-твоему?