Полынь - Леонид Корнюшин

«Это я привыкаю. Мой организм свыкается с обстановкой, — успокоил он себя. — Ничего, пройдет. Я же должен быть сильнее. Переживу…»

У него вспыхнула ненависть к длинной спине солдата, которая все плыла однообразно, как полусогнутый ствол дерева, впереди.

Из тучи, уже завалившей полнеба, полил дождь. Он сек жесткими косыми струями, а вверху ошалело стукал гром, бил в тучу, — та развалилась наконец на куски, а в темной глубине между облаками, как в пропасти, висела и медленно шевелилась окутанная голубой мантией фигура человека… Павлюхин увидел протянутые к нему две тонкие костлявые руки, прошептал: «Господи, спаси меня. Я тебя не хулил, ты всегда со мной».

Слова канули, а силы не прибавилось. Тогда Павлюхин тайком, не спуская взгляда со спины солдата, два раза перекрестился. Легче опять не стало — сделалось стыдно. Громовой удар расколол небо. Шафранная, с беловатой оторочкой туча раздвоилась и, гонимая ветром, вскоре пропала в бледном небе.

Солдат, обернувшись, сверкая белыми зубами, крикнул:

— Во наяривает!

Голос его прозвучал таким же живым громом. А Павлюхин с тоской подумал, что он так уже не крикнет, что весь сомлел, изнемог, отощал. И это его снова поразило.

«Почему я, а не они? Чистяков вчера едва не скопытился, а сегодня идет как бессловесная животина!»

Павлюхин взглянул кверху, чтобы хоть немного отвлечься и разогнать горестные мысли. Дождь утих, но падали крупные редкие и сильные капли.

Давили на плечи промокший пиджак и вещевой мешок. Он взял его к себе на грудь, уже совсем маленький, тощий, и сунул за пазуху. От мешка пахло жизнью — это несколько успокоило.

Слева завиднелись какие-то предметы: то ли охапки валежника, то ли вбитые в землю столбы.

Оказалось, покинутое стойбище оленеводов: куски хворостяного плетня, обломки досок, головешки в черных кругах костров. Они тщательно обследовали стойбище, отыскивая что-либо съедобное, но ничего не нашли. Возможно, что-нибудь осталось после людей, но птицы и мыши все подобрали. Подопригора аккуратно вытер носовым платком мокрое лицо, посмотрел в затянутую серой мутью тундровую степь.

— Они долго не живут на одном месте.

Солдат расширил ноздри, принюхался.

— Да, тут был запах людей, — сказал он.

Подопригора пощупал ладонью головешку, посеревшую от дождя.

Шли без единого звука. Где-то неясно, даже не угадали, в каком месте, рывками прогудел мотор самолета — то ли вправду летел, то ли показалось.

Решили отдыхать лишь полтора часа. Голодный сон страшней пули. Не успеешь прислонить голову и закрыть глаза, как мерещатся кошмары; очнешься разбитый, раздавленный, а то и намертво прихватывает земля — тогда с ней вовек не разлучишься.

Павлюхин шевелил губами, затаенно и нетерпеливо ждал, пока не заснут. Изнутри его сжигало что-то: не то ненасытный голод, не то усталость вымороченно притягивала к земле, точно магнит.

Не дождавшись храпа Подопригоры, он, согнувшись, отошел, сжимая руками грубый комочек вещевого мешка. Под пиджаком колотилось сердце… Минут через десять он швырнул в куст пустой вещевой мешок. Его охватило тихое умиротворение, неосознанная радость. В него заново влилась жизнь, исчезла резь из глаз. Он стоял один в серой теплой мгле под сизым, без звезд небом, чувствуя себя сильным.

Его позвали из мглы хрипатым голосом:

— Ты куда пропал? Пошли.

Он крупно зашагал навстречу голосу и шевелящимся теням.

— Здесь я.

Когда он подошел к ним, солдат спросил пронзительным голосом:

— Все гонит понос?

Лицо у него было черное, запалое, чужое, белели лишь зубы.

— Остановилось вроде, — пробормотал Павлюхин.

Вытянулись, зашагали вяло. Павлюхин забылся, пошарил по себе, по груди и плечам, руками, отыскивая неосознанно мешок. «Фу ты, черт, я же бросил!»

Впереди, прямо, куда двигались, лежала, расплываясь, ночь. Кто-то оступился, выругался сипло. Теней не было видно.

Трое, когда рассвело, не заметили, что Павлюхин шагал теперь налегке, без того защитного вещевого мешка. Теперь была лишним грузом собственная нательная рубаха с твоим же въевшимся в рубцы потом. Поэтому при коротком отдыхе, в полдень, сперва никто ничего не сказал. Лишь солдат спросил, сумрачно поглядев в брови Павлюхину:

— Ты его куда дел, мешок?

Павлюхин раскрыл было рот, чтобы что-то ответить, но Подопригора опередил его, произнес с едва уловимой грустинкой:

— У меня в точности такой был, только в заплатах.

Павлюхин молча отвернулся, пряча глаза. Солдат попытал пилота:

— От Волги до Одера таскал?

— До Кенигсберга.

Разговоры на этом надолго угасли. Шли, как и прежде, гуськом. Павлюхин ковылял сзади. С каждым шагом ноги его тяжелели, наливались свинчаткой. Здесь была гуще, зеленей трава, редко перепадали мхи. Рваные гривы туч уносило на восток, а к югу нежной синевой наливалось небо. В одном месте нашли немного розовой морошки, сжевали ягоды вместе с листьями и тронулись дальше. Голод окончательно притупился, заглох. Солдат посмотрел в белое, сниклое лицо Чистякова, тряхнул плечами и вдруг пропел звонко и удально, словно после выпивки вломился в клуб:

Мой залетка паразит,Говорит, что он джигит…

Солдат оборвал припевку, почесал пальцем нос, подумал и запел опять длинно, голосисто, как женщина:

Ой, скачки, скачки, скачки,Зелены полозеночки,Купил я милочке очкиНа черные глазеночки.

Он передохнул, облизал губы и неожиданно трепетным голосом затянул «Дубинушку».

«Он скоро выдохнется, по дурости расходует силенку, и тогда ему крышка», — подумал Павлюхин.

Чистяков пошевелил губами и оглянулся на Павлюхина. Широкие косматые брови того показались ему вопросительными знаками.

Семен, встретившись с его взглядом, отметил про себя: «Протянет недолго…»

Павлюхину почудился чей-то крик, хотя люди молчали. Он обругал себя, потер пальцем за ухом. В голове было тупо, что-то звенело в ушах. Унылое и глубокое, как в могиле, молчание не нарушили до вечера.

Шагали до глухих потемок. В тундре тьма наплывает очень медленно. Небо сереет, у горизонта скапливаются паутиной тени. Землю охватывает вымерший покой. В эту пору не услыхать ни единого звука. Тундра, окропленная закатным светом, излучает скупые запахи болот, гниющей травы.

Тьма заволакивает землю, гасит бедные краски, и тогда, черная, осторожная, приходит и ложится ночь.

…Павлюхин пошевелился в холодном, знобком поту. Прямо над ним, широко раскинутое, струилось холодными звездами небо. Оно не было нарядным, как дома, над городом. Павлюхин высвободил из-под головы левую руку, покомкал ее правой, — она была чужой и одеревеневшей: отлежал. Ему стало страшно одному в темноте с самим собой. Он потолкал в бок солдата:

— Ты не спишь?

Тот пробормотал:

— Готовлюсь. Живот опять?

— Да нет. Ты как себя чувствуешь-то?

— А я законсервировался.

— То есть?

— Ничего не чувствую. Я лежу, а потом пойду.

— А сила откуда?

— Отстань к черту! Банный лист.

Павлюхин с тоской подумал: «Господи, зачем я говорю? И почему я невозможно ослабел? Их держит какой-то дух, какого нет во мне… Они не брали в рот маковой росинки. Сколько же дней? Неужели это конец? Отчего ж не дохнет этот проклятый солдат со своей широкоскулой тупой мордой? Наверняка дурак, а родитель пьяница. Но отчего я? Господи, святой боже, смилостивись, помоги мне! Прости, что я не веровал, теперь, теперь я верю, помоги только!»

Поднялись перед рассветом. Было сыро, холодно. Липкий туман держался до полудня, пока не пробилось сквозь него, просеяв дрожащие, скупые лучи, солнце.

Теперь Павлюхин шел, отсчитывая каждый шаг и мысленно заклиная свои ноги. Внутри его пустело все больше, с каждым часом. Голод душил все сильней. В одном месте, где трава стояла погуще, он сел на четвереньки, по-собачьи, руками выдирал с корнями зелень, запихивал в рот, жадно жевал. Колени его дрожали, дышал часто, с придыхом.

Подопригора взял Павлюхина за плечи, поднял — раскрытые глаза, налитые голодом, тупо и бессмысленно глянули ему в лицо.

— Иди! Осталось уж не так много. Слышишь, иди!

— Погодите… Голова у меня закружилась.

К концу дня приступ голода у него прекратился. Он боязливо послушал, стучит ли сердце под пиджаком. Оно стучало. Несколько успокоился, подумал: «Теперь, наверное, не погибну». Впереди, как и раньше, колыхалась спина солдата. Неприязнь к этой однообразно качающейся спине постепенно переросла в лютую ненависть. «Живу-учий, своло-очь!»

Подопригора обернул к ним заросшее, черное лицо, спекшиеся губы вытолкнули слова:

— Дышите носом. Старайтесь ни о чем не думать.