Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства - Владимир Михайлович Зензинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Паспорт был у Каляева на имя подольского крестьянина: Каляев был родом из Варшавы и имел небольшой польский акцент, надо было его как-нибудь объяснить.
«И ведь бывает же такое несчастье! – рассказывал Моисеенко Каляев. – Вечером на нашем извозчичьем дворе один спрашивает: „Ты какой, говорит, губернии?“ Я говорю: „Дальний, подольский“. Обрадовался он: „Ну, говорит, земляки ведь мы. Я тоже подольский. А уезда какого?“ Я говорю: „Ушицкий“. – „Да и я тоже Ушицкий!“ Стал он меня расспрашивать, какой волости, какого села. Ну, да ведь и меня не поймаешь: я раньше, чем паспорт писать, пошел в библиотеку, все прочитал про Ушицкий уезд. И оказалось, что я о своей „родине“ еще лучше моего „земляка“ знаю»…
А Моисеенко разговаривал иначе.
«Подходит ко мне на дворе извозчик. „Ты откуда, земляк, будешь?“ Я посмотрел на него, говорю: „Из Порт-Артура я“. Он и глаза раскрыл: „Из Порт-Артура? Ну?“ А я на него не гляжу, лошади хомут надеваю. Постоял он, чешет в затылке. „А почему ты, говорит, бритый?“ А у меня голова была стриженая, не как извозчикам полагается. „Бритый почему? В солдатах был, в больнице в тифу лежал, теперь с дураком разговариваю…“ Опять, гляжу, чешет в затылке, потом и говорит: „Ну, вижу я, и птица ты, в солдатах служил, в Порт-Артуре был, в тифу в больнице лежал…“ И с тех пор шапку передо мной каждый раз при встрече снимал…»
По рассказам Моисеенко, Каляев относился к своей работе с огромным увлечением – казалось, он вкладывал в нее, в каждую ее мелочь, всю душу. Он был застенчив и робок, подолгу и со всевозможными подробностями рассказывал, будто был раньше лакеем в одном из петербургских трактиров, прикидывался очень набожным и скупым, постоянно жаловался на убытки. Когда не мог давать точные и понятные ответы, принимал вид дурачка. На дворе к нему относились пренебрежительно и начали уважать лишь позднее, когда убедились в его исключительном трудолюбии – он сам ходил за лошадью, сам мыл сани, выезжал на работу первый и возвращался последним. Кто мог догадаться, что он, как и Моисеенко, был студентом? Быть может, лишь молодое, как бы грустной дымкой подернутое лицо отличало его от окружающих – недаром у него была кличка среди товарищей по революционной работе Поэт. Он и в самом деле писал стихи. После его казни партия издала сборник его стихотворений…
Подготовка покушения на великого князя потребовала, как и в деле Плеве, нескольких месяцев. Она началась в ноябре и была закончена в конце января. Каляев добился своего – он должен был выступить первым. Он был в приподнятом настроении и радостно-светел. После его смерти было опубликовано одно его письмо, написанное 22 января жене Савинкова (дочери Глеба Успенского). Оно очень для него характерно.
«Вокруг меня, со мной и во мне сегодня ласковое смеющееся солнце, – писал тот, кого называли не иначе как Поэт. – Точно я оттаял от снега и льда, холодного уныния, унижения, тоски по несовершенному и горечи от совершающегося. Сегодня мне хочется только тихо сверкающего неба, немножко тепла и безотчетной хотя бы радости изголодавшейся душе. И я радуюсь, сам не зная чему, беспредметно и легко, хожу по улицам, смотрю на солнце, на людей и сам себе удивляюсь, как это я могу так легко переходить от впечатлений зимней тревоги к самым уверенным предвкушениям весны. Еще несколько дней тому назад, казалось мне, я изнывал, вот-вот свалюсь с ног, а сегодня я здоров и бодр. Не смейтесь, бывало хуже, чем об этом можно рассказывать, душе и телу, холодно и неприветливо и безнадежно за себя и других, за всех вас – далеких и близких… Но довольно об этом. Я хочу быть сегодня беззаботно сияющим, бестревожно радостным, веселым, как это солнце, которое манит меня на улицу под лазоревый шатер нежно-ласкового неба. Здравствуйте же, все дорогие друзья, строгие и приветливые, бранящие нас и болеющие с нами. Здравствуйте, добрые, мои дорогие детские глазки, улыбающиеся мне так же наивно, как эти белые лучи солнца на тающем снегу».
Так писал и чувствовал террорист – один из тех страшных людей, которых многие представляют себе не иначе как с ножом в зубах – злобными, отчаявшимися, ненавидящими. Писал накануне самого убийства…
Покушение было назначено на 2 февраля, рассказывал Моисеенко. В этот день должен был состояться в Большом театре парадный спектакль в пользу Красного Креста, на котором должен был быть и великий князь. С 8 часов вечера Каляев, одетый крестьянином, в поддевке, картузе и высоких сапогах, караулил с бомбой в руках у здания Городской думы, мимо которого обязательно должна была проехать карета великого князя. Был сильный мороз, подымалась вьюга. Каляев стоял в тени крыльца Думы, на пустынной и темной площади. В начале девятого часа от Никольских ворот Кремля показалась карета великого князя. Каляев тотчас узнал ее по белым и ярким огням ее фонарей. Карета свернула на площадь. Тогда, не колеблясь, Каляев бросился навстречу и наперерез карете. Он уже поднял руку, чтобы бросить снаряд. Но в эту минуту, кроме великого князя Сергея, он неожиданно увидел в карете еще великую княгиню Елизавету Федоровну, его жену, и детей великого князя Павла – маленьких Марию и Дмитрия. Он опустил поднятую бомбу и отошел. Карета проехала мимо.
Савинков дожидался в соседнем Александровском саду. Каляев прошел к нему.
«Я думаю, что я поступил правильно, разве можно было убить детей?»…
От волнения он не мог продолжать. Савинков сказал ему, что не только не осуждает его колебаний, но и высоко ценит его поступок. Решено повторить покушение на обратном пути
