Черная книга - Орхан Памук

Как большинство людей, крепко заснувших после долгой бессонницы и чрезмерной усталости и внезапно проснувшихся, он с трудом вспомнил, на чьей постели спит, в чьей комнате, в чьем доме находится и как он сюда попал. Впрочем, нельзя сказать, что ему понадобились слишком большие усилия, чтобы выбраться из приятного забытья.

Когда совсем рассвело, Галип машинально включил в розетку телефон, умылся, позавтракал тем, что оставил в холодильнике, и потом снова лег на кровать Джеляля. Перед тем как снова отправиться в страну, больше похожую на сон, чем на явь, они с Рюйей, дети, оказались в лодке на Босфоре. В лодке не было ни мам, ни теть, ни лодочника; оставшись наедине с Рюйей, Галип чувствовал себя неуверенно. >

Его разбудил телефонный звонок. Подходя к телефону, Галип думал, что это, конечно, не Рюйя, а опять тот же мужской голос. Услышав в трубке женский голос, он удивился.

— Джеляль, Джеляль, это ты?

Голос был немолодой и совершенно незнакомый. —

— Да, я.

— Дорогой, где ты? Как ты? Я столько времени тебя ищу! Последние слова она произнесла всхлипывая.

— Простите, я не узнал вашего голоса.

— Вашего голоса, — передразнила женщина Галипа, — вашего голоса, он мне говорит «вашего голоса», подумать только: я для него стала «вашим голосом». — Она помолчала немного, а потом с уверенностью игрока, полагающегося на свои карты, полу-заговорщицки-полувысокомерно произнесла: —. — Я — Эмине.

Никаких ассоциаций с этим именем у Галипа не возникло.

— Да, и что?

— Что «да»? Больше тебе нечего сказать?

— Через столько лет… — пробормотал Галип.

— Дорогой, знаешь, что со мной стало, когда через столько лет я увидела наконец в газете, что ты обращаешься ко мне? Двадцать лет я ждала этого дня. И вот наконец прочитала эти слова. Мне хотелось кричать, кричать на весь мир. Я словно обезумела, из глаз моих полились слезы. Ты знаешь, Мехмеда отправили в отставку за то, что он участвовал в перевороте. Но каждое утро он уходит из дома, у него все время дела. Как только он вышел, я побежала в наш переулок в Куртулуше (Район в европейской части Стамбула.), но там ничего не осталось, ничего. Все изменилось, все разрушено. И нашего дома на месте нет. Я плакала, стоя на улице. Люди стали мне сочувствовать, дали воды. Я тут же вернулась домой, уложила чемодан и сбежала, пока Мехмед не вернулся. Джеляль, дорогой, скажи, где найти тебя? Семь дней я брожу по городу, ночую в гостиницах или у дальних родственников и пытаюсь найти тебя. Сколько раз я звонила в редакцию, там отвечают: «Не знаем». Звонила твоим родственникам — то же самое. По этому телефону звонила-никто не отвечал. Из вещей я взяла только кое-какие мелочи, да и не хотела ничего брать. Мехмед упорно разыскивает меня. Я оставила ему коротенькое письмо без всяких объяснений. Он не знает, почему я ушла; ни единому человеку не рассказала я о нашей любви, дорогой мой, о моей любви, о моей тайне, единственном, чем я горжусь в жизни. Как мне тебя увидеть?

—Ханымэфенди,-сказал Галип очень вежливо,-ханымэфенди, я все забыл. Это какая-то ошибка, я уже давно не пишу для газеты, они печатают мои статьи тридцатилетней давности. Понимаете?

—Нет.

— Я не хотел в своей статье ни вам, ни кому другому посылать какой-либо знак. Я больше не пишу. Но газета публикует мои старые статьи. Значит, те слова были в моей статье, написанной тридцать лет назад.

— Ложь! — воскликнула женщина.-Ложь! Ты меня любишь. Ты меня очень любил. И писал все время обо мне. — Рассказывая о прекрасных уголках Стамбула, ты писал о той улице, где стоял дом, в котором мы встречались с тобой, описывал наш маленький уголок в Куртулуше, липы, которые ты видел из окна. Пожалуйста, не отрицай, я знаю, что ты любишь меня.

— Ханымэфенди, как вы сами говорите, все это было очень давно. Я уже ничего не помню, я все давно забыл.

— Дорогой мой Джеляль, Джеляльчик, это не ты. Не могу поверить. Тебя там что, насильно держат? Заставляют так говорить? Ты один? Скажи правду, скажи, что много лет любил меня. Я ждала восемнадцать лет и буду ждать еще столько же. Только скажи мне, скажи, что любишь меня. Ну хорошо, скажи хотя бы, что тогда любил меня, и я больше не буду звонить, никогда.

—Я любил.

— Скажи мне: дорогая.

— Дорогая.

— Нет, не так, от души скажи.

— Ханымэфенди, пожалуйста, пусть прошлое останется прошлым. Я постарел, да и вы, наверно, уже не молоды. Я совершенно не тот человек, каким вы меня представляете. Прошу вас, давайте поскорее забудем об этих неверно понятых вами словах.

—О Аллах! Что же мне делать?

— Возвращайтесь домой, к мужу. Если он любит вас, то простит. Придумайте что-нибудь; если он любит вас, то сразу поверит. Постарайтесь больше не огорчать вашего мужа, вашего любящего мужа, возвращайтесь поскорее домой.

— Я хочу увидеть тебя, хоть один раз, через восемнадцать лет.

— Ханымэфенди, я совсем не тот человек, каким был восемнадцать лет назад.

— Нет, тот. Я читаю твои статьи. Я все про тебя знаю. Я много, так много о тебе думала. Скажи мне, ведь день избавления недалек, правда? Кто этот Спаситель? Я тоже жду его. «Он»-это ты. Я знаю. И многие знают. Ты — носитель тайны. Ты появишься не на белом коне, а в белом «кадиллаке». Все видят этот сон. Джеляльчик, как я тебя люблю! Ну хоть разок, хоть издалека я хочу тебя увидеть. Дай мне посмотреть на тебя издалека. В каком-нибудь парке. Ну например, в Мачке. Приходи в пять часов в парк Мачка.

— Ханымэфенди, извините, я кладу трубку. И как пожилой человек, удалившийся от мира, ради вашей любви, которой я никогда не был достоин, прошу ответить мне на вопрос: пожалуйста, скажите, как вы узнали мой телефон? Есть ли у вас какие-нибудь мои адреса? Для меня это крайне важно.

— Если я скажу, ты позволишь мне разок увидеть тебя? Воцарилось молчание.

—Сначала дай свой адрес,-лукаво сказала женщина.-Через столько лет… Я тебе не доверяю.

Галип задумался. На том конце провода он слышал нервное, шумное дыхание женщины, а может, и двух людей, подумал Галип.

— Мой адрес… — начал он, но женщина закричала:

—Нет, нет, не говори! Он тоже слушает. Он тоже здесь. Он заставляет меня говорить. Джеляль, дорогой, не давай своего адреса, он убьет тебя! Ах, ох, ах!

Галип плотнее прижал трубку к уху и услышал странный металлический стук, скрежет; похоже, там шла борьба. Раздался громкий хлопок: то ли выстрелил пистолет, то ли грохнулся телефонный аппарат. После этого наступила тишина, но она не была полной; издалека до Галипа доносился все еще звучащий по радио голос Бехие Аксой: «Ах ты негодник, негодник» — и, тоже издалека, всхлипы плачущей женщины. Теперь трубка была у кого-то другого, и Галип слышал дыхание этого человека, но человек ничего не говорил. Так продолжалось довольно долго. По радио началась новая песня, в трубке по-прежнему слышалось неровное дыхание и плач женщины.

— Алло,-сказал Галип, сильно нервничая, — алло! Алло!

— Это я,-ответил наконец мужской голос; это был он, тот самый голос, к которому Галип успел привыкнуть. Он говорил спокойно, хладнокровно, как будто хотел успокоить Галипа и покончить с неприятной темой. — Эмине вчера во всем призналась мне. Я нашел ее и привез домой. Джеляль-эфенди, я ненавижу, презираю тебя, я тебе отомщу! — И как судья, объявляющий результат долго, очень долго длившейся игры, которая никому не доставляла удовольствия, беспристрастным тоном добавил:-Я тебя убью.

Наступило молчание.

— Послушай, — сказал Галип с профессиональным спокойствием, — статья была опубликована по ошибке. Это старая статья.

— Брось, — сказал Мехмед. (Как же его фамилия?)-Я много слышал подобных историй. Я убью тебя не поэтому, хотя за это ты тоже заслуживаешь смерти. Знаешь, за что я убью тебя? — Он задавал вопрос вовсе не для того, чтобы услышать ответ Джеляля (или Галипа): ответ у него был давно готов. Галип молча слушал: — Не за то, что ты предал военный переворот, который должен был превратить в людей этот проклятый народ, и не за то, что ты потом высмеивал храбрых офицеров, принявших участие в патриотическом деле, и других смельчаков, отправленных в ссылку; люди, рискуя жизнью, ввязались в авантюру, на которую ты подбивал их своими статьями; они с уважением и восхищением открывали тебе двери своего дома и доверяли планы переворота, а ты, сидя в кресле, уходил в свои дурацкие фантазии, более того, ты даже умудрился увлечь ими доверившихся тебе скромных патриотов; я убью тебя не за то, что ты обманул мою несчастную жену, которая пребывала в депрессии в те дни, когда мы все были охвачены революционными настроениями; я убью тебя за то, что ты обманул всех нас, всю страну, за то, что ты сумел свои вздорные фантазии, пустые мечтания превратить в милые шутки, трогательные чувства и убедительные слова и заставил поверить им всех нас, весь народ, и прежде всего меня. Это длилось долго, но теперь'у меня открылись глаза. Пусть они откроются и у других. За те дни, когда я колесил по городу, обходил его метр за метром, надеясь напасть на твой след, я понял, что единственное, чего ты заслуживаешь, — это смерти. Потому что надо забыть все, что узнал от тебя наш народ, и все, что узнал я. Ты написал как-то, что первой же весной после похорон писателей мы бросаем их в бесконечный сон бездонного колодца забвения.