Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не забывают?
Воята снова подумал о девке, и эта мысль была озарена всплеском непонятной надежды. Слово «родство» было как ниточка, протянутая между ними.
– Мне дед мой говорил: если хочешь безопасно беса увидеть, на Великдень возьми красное яйцо, поди туда, где живёт – в овин хотя или на межу, – и скажи три раза: «Христос воскрес, хозяин овинный, или полевой, или лесовой, или межевой, с хозяюшкой, с детками!» Он и выйдет христосоваться.
– Выйдет? – Воята недоверчиво поднял брови, не зная, посмеяться или принять на веру. – Тоже с яйцом? И что – ходил кто-то?
– Я не ходила, к чему мне бесы? А кто ходил, тот, поди, не скажет. Но другие бесы есть, с ними не водиться лучше. Этих ты сам уже повидал – в Лихом логу. Упыри-кровопийцы, или вещицы-лихоманки, Иродовы дочки. – Баба Параскева опасливо понизила голос. – Вот эти людям не родня, с ними целоваться не надобно. Всю жизнь из тебя выпьют…
Хотел бы Воята знать, из каких бесов была та девка. Если из детей Адамовых, спрятанных отцом, значит…
– Значит, в этих Адамовых детях та же душа, что и в людях? – с надеждой спросил он. – Выходит, они от старых людей, что до крещения жили, не сильно-то и отличны?
– Ну а сам-то человек из чего сотворен? Ведаешь ли?
– Да… припоминаю что-то. – Воята вспомнил, как еще отроком читал об этом в старых книгах, по которым учил его дьякон Климята. – Есть такая повесть, «Как сотворил Бог Адама». От земли тело, от камени кости, от моря кровь, от солнца очи, от облака мысли, от света свет, от огня теплота, от ветра дыхание… А ещё помню, это из «Книги Еноха»: плоть его, Адама то есть, от земли, кровь его от росы, от солнца очи, волосы от трав земных, душа от духа Божьего и от ветра… Владыка Мартирий говорил: который человек сотворён от солнца, тот будет мудр, и почтен, и смы́слен, который от облака будет, тот прельстив, кто от ветра – силён и сердит, а кто от камени – тот смирен и во всём добродетелен. Ты, говорил, от ветра создан, так свою сердитость смиряй, а старайся дух свой сделать смирным и добродетельным. Я стараюсь, да разве себя переделаешь, – вздохнул Воята, но потом вернулся к прежней мысли, очень его занимавшей: – Но если сами люди от земли, ветра и вод сотворены, стало быть, в них родство с теми духами, что в воде и ветре живут.
– Дитя малое знает – эти бесы пищу людскую едят и очень даже уважают. А кто хлеб ест, в том душа живёт, – уверенно подтвердила баба Параскева.
– Так их и крестить, выходит, можно! Оттого старец Панфирий и сидел возле озера сто лет, что ждал…
«Может, старец Панфирий ещё триста лет должен Бога молить, чтобы Бог их простил», – вспомнилось, что говорил об этом отец Касьян.
Может, и триста. А может, срок уже выходит, но вместо Панфирия другой кто-то должен помочь?
«Опять царём Александром себя вообразил!» – с досадой подумал Воята и опустил глаза к Псалтири, открытой перед ним на столе.
И тихо прочёл вслух с самого низа страницы, под частью «Аз есмь» со словами Христа:
– «Да будем работниками Ему, а не идольскому служению. От идольского обмана отвращаюсь. Да не изберём пути погибели. Всех людей избавителя Иисуса Христа, над всеми людьми приявшего суд, идольский обман разбившего и на земле святое Свое имя украсившего, достойны да будем…»[45]
Ни в одной из священных книг Воята не видел таких слов, ни в одной проповеди не слышал. В этих строках жил голос самого старца Путяты-Панфирия – доносился из той солнечной страны, где земля встречается с небом и располагается рай. К кому он обращал своё «Достойны да будем»? К жителям утонувшего города? Ко всем, кто последует за ним?
Воята осторожно перевернул ветхие листы и опустил тяжёлую крышку с крестом, закрывая книгу. «Аз есмь путь», – сказал Господь. Чувство неодолимой стены, вынесенное из беседы с отцом Ефросином, рассеялось. И хотя Воята пока не видел, где выход на этот путь, одно он знал твёрдо: нужно идти.
* * *
Только через день Воята собрался с духом по-настоящему почитать Панфириеву Псалтирь. Вымыв руки, перекрестясь, перевернул несколько первых, уже знакомых ему листов, посмотрел на изображение царя Давида с гуслями в руках, потом на первый псалом. Страница была разрисована наподобие входа в храм: два столпа, покрытых яркими цветными узорами, над ними как бы купол, расписанный красным, золотым, другими цветами, не хуже чем купол самой Софии Новгородской. Потом Воята перевёл взгляд на надписи. Крест золотом в начале – это понятно. Далее… Он скользнул глазами по строчкам, отыскивая с семи лет знакомое «Блажен муж, иже не иде…». Но буквы совсем другие! «Макариос анер ос у…»
До него дошло. Издав вопль, нечто среднее между смехом и рыданием, Воята откинулся на скамье и захохотал.
– Да что с тобою? Матушка Пресвятая Богородица! – Баба Параскева подбежала и стала метаться вокруг, не зная, чем помочь. – Захворал ты, что ли?
– Это… по…
Воята мотал головой, не в силах говорить, сам не зная, плачет от разочарования или смеётся над ним. Перепуганная баба Параскева вытянула кочергой из печи уголёк, смахнула в ковш с водой, потом набрала в рот этой воды и щедро спрыснула парня. Помогло: он поднял голову, продолжая хохотать, а на глазах заблестели слёзы.
– Пса… Псалтирь… гре… греческая! – с трудом выговорил он.
Напившись из ковша с угольком, вытерев рукавом глаза, Воята почти упокоился и только крутил головой. Панфириева Псалтирь оказалась греческой! Ничего дивного для книги, привезённой двести лет назад из Корсуни.
– Как же они её читали? – допытывался он у бабы Параскевы. – Неужто былые попы сумежские столь были мудры, что по-гречески разумели? Отец Ерон, бедолага, кто там прежде него
