Заговор королевы - Вильям Энсворт

— Дайте венецианский стакан, — сказал Кричтон. — Я охотно подвергаюсь последствиям этого испытания.

Стакан был принесен, он имел форму колокола, был легок, прозрачен и самого чистого хрусталя. Кричтон взял его и вылил в него свой бокал.

В течение секунды не было видно никакой перемены. Потом вдруг вино зашумело и запенилось, стакан разлетелся вдребезги.

В эту минуту глаза всех обратились на королеву Наваррскую.

— Займитесь ею, — сказал Генрих, притворяясь равнодушным. — Позовите Мирона, он уж поймет, в чем дело. — И король прошептал несколько слов на ухо де Гальду. — Прекрасные дамы и вы, господа, — продолжал он, обращаясь к гостям, которые казались пораженными ужасом, — это происшествие не должно прерывать нашего празднества. Самсон, ты с этой минуты обязан пробовать все наши вина. Вина! Вина!

ШУТ

Бледные, испуганные лица дам свидетельствовали о силе впечатления, произведенного этим событием, и потребовалась вся любезность и все внимание кавалеров, чтобы возвратить им прежнюю веселость. Вскоре разговор оживился и снова стал разнообразнее.

Каждый гость хвастался своей удалью в битвах, своим уменьем управлять лошадью, своим искусством в стрельбе из пистолета, своей ловкостью в поединках на кинжалах или рапирах, одним словом, своим превосходным знанием теории и практики дуэли, что неизбежно должно было привлечь внимание к предстоящей битве Кричтона. Разговор начинал принимать очень оживленный оборот, множество предположений было высказано по поводу положения и имени таинственного противника Кричтона. Дамы были чрезвычайно этим заинтригованы, и сама Эклермонда выказывала явные признаки душевной тревоги, как вдруг, — словно для удовлетворения их желаний, — предмет их разговоров — черная маска — появился у входа в столовую.

Генрих немедленно приказал, чтобы его впустили, затем незнакомца провели к месту, оставленному Маргаритой Валуа, так что он очутился рядом со своим противником. Это положение не было приятно ни тому, ни другому, но было уже поздно исправлять ошибку, и Генрих, смеясь, извинился.

— Я отнюдь не имел намерения нарушать удовольствие от ужина вашего величества, — сказала маска в ответ на извинения короля, — и не желаю заслужить порицаний от ваших храбрых дворян, позволив себе вторично оскорбить одного из них, которого я уже раз вызвал на поединок. Я не имею привычки изменять своему слову, государь, но я прошу вас извинить меня за то, что злоупотребляю вашим терпением. Я пришел сюда не ради того, чтобы принять участие в вашем празднестве. Мое посещение имеет другую причину.

— Клянусь небом, мой кузен, — отвечал Генрих, смотря с изумлением на маску. — Если вы пришли сюда не ради нашего празднества, то какой же счастливой случайности обязаны мы вашим присутствием?

Маска бросила беспокойный взгляд по направлению Кричтона. Шотландец тотчас же встал.

— Я стесняю вас, мессир, — сказал он, — вы можете говорить с большей свободой, когда я оставлю ужин!

— Нет, этого не этого не будет! Клянусь Богородицей! — вскричал Генрих, вставая и очень любезно приглашая Кричтона снова занять свое место. — Если чье-либо удовольствие должно быть нарушено, то это наше. Мы к вашим услугам, кузен, хотя мы вынуждены заметить вам, что вы избрали странное время для вашей деловой аудиенции.

Сказав это, король с сожалением встал и подошел к амбразуре ближайшего окна.

— Шико, — тихо сказал он, проходя мимо шута, — займи на минуту наше место. Мы не обязаны ради чужих интересов упускать свои собственные, это было бы не по-королевски, и если ты дорожишь своими ушами, то не дозволяй Кричтону обменяться ни одним словом с нашей Эклермондой, ты понял?

С шутовской важностью, очень забавлявшей гостей, Шико расположился тотчас же в оставленном Генрихом кресле. Первым его делом было поставить между двумя влюбленными свою щелкушку, которую он, смеясь, назвал шпагой посланника, давая им понять, что они не могут разговаривать иначе, как взяв его в посредники. Вторым его делом было пригласить Ронсара спеть песню. Поэт с большим удовольствием ответил бы отказом, но гости поддержали приглашение Шико, и он был вынужден дать свое согласие.

— Безумец, — прошептал строгим голосом Кричтон, который уже воспользовался отсутствием короля, чтобы шепнуть несколько слов Эклермонде, — неужели ты не воспользуешься неожиданным случаем обсудить способ ее бегства? Почему бы ей не бежать теперь же? Я один способен пресечь все попытки преследовать ее.

— И кто же из нас оказался бы тогда дураком? — отвечал Шико. — Нет, нет. В моей безмозглой голове зародился план, стоящий двух ваших. Успокойтесь. Достаньте под каким бы то ни было предлогом сарбакан виконта Жуаеза, а пока дайте законодателю Парнаса, как его называют льстецы, прочитать нам его стихи. Разве вы не видите, что он отвлекает внимание гостей и доставляет нам свободу.

— Прошу у тебя прощения, — отвечал Кричтон, — ты действительно благоразумнее меня. Жуаез, — обратился он к виконту, — одолжи мне, пожалуйста, свой сарбакан.

— Чтобы доставить письмо какой-нибудь красавице, находящейся в отдаленной зале? Ах, ветреник! Вот он, — сказал Жуаез, пересылая шотландцу со своим пажом длинную богатую трубку, вычеканенную из серебра. Ронсар в это время начал читать стихи, которые, кажется, далеко уступали другим поэтическим произведениям барда, употреблявшего на французском языке обороты греческого и латинского языков. Но сетовать следовало бы на съеденный им ужин и выпитое кипрское, которые, по словам его прежнего покровителя, Карла IX, не благоволят музам, а также на странный размер, им выбранный, и на сюжет из мрачной испанской легенды, не способствующий поддержанию веселья среди гостей.

За чтением стихов Ронсаром шут не оставался без дела. Делая тысячу самых нелепых гримас, предназначенных для развлечения гостей, он нашел возможность пояснить Кричтону задуманный им план освобождения Эклермонды, и кавалер, пораженный, вероятно, простотой этого плана, наскоро написал одну или две строчки на обертке конфеты, которую он взял из груды сластей, и, приложив к своим губам сарбакан, очень ловко метнул это подслащенное послание прямо на грудь Ториньи. Все приняли это происшествие за простую любезность, что вполне оправдывалось поведением прекрасной флорентийки, блестящие глаза и высоко вздымавшаяся грудь которой во время чтения письма, так же как и поданный ею знак согласия, явили свойство волновавших ее чувств. Брантом, будучи ее соседом, кашлянул очень выразительно. Ториньи покраснела до ушей, и больше об этом происшествии не было сказано ни слова.