Пропавший без вести - Франц Кафка

– Ишь вы что вытворяли, – сказал Карл; всецело захваченный этой историей, он даже сел на пол. – Так это, значит, была Брунельда?

– Ну да, – ответил Робинсон, – это была Брунельда.

– Постой, а ты, по-моему, говорил, что она певица, – допытывался Карл.

– Она и есть певица, и притом великая певица, – подтвердил Робинсон, перекатывая на языке огромный ком карамели и время от времени, поскольку он плохо умещался во рту, подпихивая его пальцем. – Но мы-то, конечно, тогда ничего этого не знали, видим, просто богатая дама, шикарная и все такое. Она, конечно, сделала вид, будто ничего не случилось, а может, и вправду ничего не почувствовала, я ведь действительно едва до нее дотронулся, самым кончиком пальца. Но на Деламарша она покосилась, а он – он на такие дела мастак – в ответ поглядел ей прямо в глаза. А она ему на это и говорит: «Ну-ка, зайди на минутку», – и зонтиком на дверь показывает, мол, проходи в квартиру. Так они оба туда и ушли, а прислуга тут же за ними дверь закрыла. Обо мне они забыли, ну, думаю, вряд ли это надолго, и сажусь на лестнице Деламарша дожидаться. Но вместо Деламарша выходит слуга и выносит мне целую кастрюльку супа. Я еще подумал: «Молодец, Деламарш, настоящий друг!» Начинаю есть, а слуга рядом стоит, и, пока я ем, он мне давай про хозяйку рассказывать, – вот тут-то я и смекнул, как нам повезло, что нас пригласили к Брунельде. Женщина она одинокая, разведенная, у нее большое состояние, и она совершенно ни от кого не зависит. Бывший муж, фабрикант какао, все еще ее любит, но она о нем даже слышать не хочет. Он часто приходит к дверям квартиры, одет с иголочки, как на свадьбу, – это все чистая правда, я сам с ним знаком, – но слуга, несмотря на щедрые чаевые, даже не отваживается о нем доложить, потому что он уже пробовал докладывать, а Брунельда в ответ всякий раз запускала в него первым, что под руку придется. Однажды даже своей большой фарфоровой грелкой, полной, и выбила ему передний зуб. Вот такие дела, Росман!

– А ты-то откуда знаешь ее мужа? – спросил Карл.

– Так он и сюда иногда взбирается, – ответил Робинсон.

– Сюда?! – От изумления Карл даже прихлопнул ладонью по полу.

– Удивляйся сколько угодно, – продолжал Робинсон, – я сам тоже удивлялся, когда слуга мне все это рассказывал. Сам подумай: когда Брунельды не было дома, этот человек упрашивал слугу пустить его в ее комнату и всякий раз брал на память какую-нибудь безделушку, а Брунельде оставлял дорогой и изысканный подарок, строго-настрого запретив слуге говорить, от кого. Но однажды, когда он принес – так слуга сказал, и я ему верю – какую-то просто бесценную вещицу из фарфора, Брунельда о чем-то то ли вспомнила, то ли догадалась – и сразу хрясь ее об пол, и ногами топтать, и плеваться, а потом и еще кое-что на нее сделала, так что слугу едва не вырвало, когда он осколки убирал.

– Чем же он ей так насолил? – спросил Карл.

– Я и сам толком не знаю, – ответил Робинсон. – Но думаю, ничего особенного, по крайней мере сам он тоже не знает. Мы с ним уже несколько раз об этом толковали. Он ведь каждый день поджидает меня вон там, на углу, и, если я прихожу, я ему рассказываю, какие новости, а если не могу вырваться, он полчаса ждет, а потом уходит. Кстати, совсем неплохой был приработок, он со мной всегда щедро расплачивался, но с тех пор, как Деламарш об этом пронюхал, приходится все ему отдавать, – я и ходить стал реже.

– Но что ему надо? – допытывался Карл. – Нет, ты скажи: что ему надо? Ведь он же знает, что она не хочет.

– Да, – вздохнул Робинсон, зажигая сигарету и широкими движениями отгоняя от себя дым. Но потом, видимо, что-то про себя решив, добавил: – А мне-то какое дело. Я знаю одно: он был бы рад отвалить кучу денег только за то, чтобы лежать вот здесь, на балконе, как мы с тобой.

Карл встал и, облокотившись на перила, посмотрел вниз, на улицу. Уже выглянула луна, но ее свет еще не проник в глубины уличных расселин. Такой пустынный днем, переулок сейчас был запружен народом: люди толпились у дверей и подъездов или прохаживались не торопясь, рукава мужских рубашек, светлые платья женщин слабо мерцали из темноты, почти все были без головных уборов. Многочисленные балконы вокруг тоже были усеяны людьми, при свете ламп тут располагались целыми семьями – в зависимости от величины балкона – то вокруг маленького столика, то рядком в креслах, а то и просто стоя или только выглядывая из балконной двери. Мужчины сидели развалясь, уперев ноги в балконную решетку, и читали огромные, свисавшие почти до полу простыни газет; другие играли в карты – казалось, молча, но с тем большим остервенением колотя козырями по столу, женщины, почти все с рукодельем на коленях, лишь изредка отрывались от своего шитья, чтобы бросить взгляд на окружающее или вниз, на улицу; одна – уже немолодая, болезненного вида блондинка на соседнем балконе – то и дело зевала, всякий раз закатывая глаза и прикрывая рот бельишком, которое она штопала; даже на самых тесных балконах дети исхитрялись затеять беготню, вызывая неудовольствие родителей. Во многих квартирах играли граммофоны, оттуда доносилось пение или оркестровая музыка, которую, впрочем, никто особенно не слушал, – лишь изредка глава семейства подавал знак, и кто-то из домочадцев спешил в комнату поставить новую пластинку. В некоторых окнах неподвижно замерли любовные пары, одна как раз стояла в окне напротив: мужчина жадно обнимал девушку, тиская ее грудь.

– Ты хоть кого-нибудь из соседей знаешь? – спросил Карл у Робинсона, который, зябко поеживаясь, встал рядом; помимо своего одеяльца, он теперь укутался еще и в плед Брунельды.

– Да почти никого. В том-то и беда моего положения, – ответил тот и, притянув Карла поближе, шепнул ему на ухо: – Иначе разве стал бы я жаловаться? Но ради Деламарша Брунельда все продала и со всеми своими богатствами переселилась сюда, в эту убогую загородную квартирку, чтобы они могли всецело посвятить себя друг другу и никто их не тревожил, – Деламарш, кстати, тоже этого хотел.

– И прислугу всю уволила? – спросил Карл.

– Именно что, – подтвердил Робинсон. – Да и где ее тут держать? Эти слуги – они тоже с большими претензиями. Деламарш одного из них прямо при Брунельде по щекам отхлестал, – оплеухи так и сыпались, пока тот из комнаты не вылетел. Ну, а остальные, конечно, с ним заодно, собрались перед дверью и давай шуметь, тогда Деламарш к ним выходит (я тогда еще не был слугой, считался вроде как другом дома, но все равно со слугами был) и спрашивает: «В чем дело?» А старший слуга – был такой, Исидором его зовут – на это ему: «Нам с вами говорить не о чем, мы служим только нашей милостивой госпоже». Брунельду они, сам понимаешь, сильно уважали. Только Брунельда на них ноль внимания, подбежала к Деламаршу – она тогда еще не такая тучная была, как сейчас, – обняла его при всех, поцеловала и говорит: «Мой любимый Деламарш», – так прямо и сказала, а потом еще добавила: «Да гони ты прочь всех этих обезьян!» Это она о слугах так – «обезьяны», представляешь, какие у них сделались рожи! Потом она берет Деламарша за руку и кладет его руку себе на пояс, где у нее кошелек висит, – а Деламарш только хвать туда и давай со слугами рассчитываться, а хозяйка их стоит рядом как ни в чем не бывало и только кошелек подставляет. Он много раз туда слазил, потому что деньги раздавал не глядя и без всяких там подсчетов: сколько запросят, столько он и сует. А под конец говорит: «Раз вы со мной разговаривать не желаете, то я вам от имени вашей госпожи приказываю: убирайтесь, только немедленно». Так вот их и уволили, потом было несколько процессов, Деламарша даже как-то раз в суд вызвали, но подробностей я не знаю. А как слуги ушли, Деламарш и говорит Брунельде: «Как же ты теперь без прислуги?» А она в ответ: «Но у нас ведь есть Робинсон». И тогда Деламарш хлопает меня по плечу и говорит: «Значит, ты будешь теперь у нас слугой». А Брунельда вдобавок похлопала меня по щеке; Росман, если представится случай, может, она и тебя по щеке похлопает, вот тогда ты поймешь, как это здорово.

– Значит, ты стал слугой у Деламарша? – подытожил Карл.

Робинсон, уловив в голосе Карла сочувствие, немедленно возразил:

– Да, я слуга, но со стороны это почти не заметно. Видишь, даже ты не догадался, хотя вон уже сколько у нас. Зато видел, как я был одет вчера вечером у вас в отеле? С ниточки, с иголочки, разве слуги так одеваются? Жаль только, выходить я могу не часто, ведь я всегда должен быть под рукой, такое уж хозяйство – дел невпроворот. Столько работы, что одному тут никак не управиться. Ты, верно, заметил, что в комнате полно вещей, – все, что не удалось продать при переезде, мы забрали с собой. Конечно, можно было, наверное, и просто раздать, но Брунельда не такая, чтобы что-то даром раздавать. Представляешь, каково мне было таскать все это по лестнице?

– Как, Робинсон, ты все это перетащил? – вскричал Карл.

– А то кто же? – невозмутимо ответил Робинсон. – Был, правда, еще один подсобный рабочий, лодырь каких поискать, так что пришлось мне почти все на своем горбу выволакивать. Брунельда внизу у машины стояла, Деламарш здесь, наверху, командовал, куда что ставить, а я так и бегал взад-вперед. Целых два дня. Долго, скажешь? Но ты же понятия не имеешь, сколько у нас вещей, все шкафы битком, и на шкафах, и за шкафами от пола до потолка. Конечно, если б людей нанять, мы бы в два счета управились, но Брунельда сказала, что такое дело никому, кроме меня, доверить не может. Мне это, конечно, очень приятно, только вот здоровье свое я на этом переезде вконец подорвал, а что у меня еще в жизни есть, кроме здоровья? Теперь же, стоит малость поднапрячься, у меня во всем теле колет – и тут, и тут, и вот тут. Думаешь, эти сопляки из отеля, гниды эти – а кто же они еще, как не гниды болотные? – смогли бы со мной справиться, если бы не болезнь? Но как бы худо мне ни приходилось, Деламаршу и Брунельде я слова не скажу, буду работать, сколько хватит сил, а как силы кончатся, лягу и помру, вот тогда они поймут, да только поздно будет, что я был болен, а все равно работал на них до последнего и загубил себя у них на службе. Эх, Росман, – всхлипнул он, уткнувшись Карлу в грудь, а немного погодя неожиданно спросил: – Слушай, тебе не холодно так стоять в одной рубашке?