Комедия книги - Иштван Рат-Вег

Вдоль берега Сены на острове тянулся низенький каменный парапет, покрытый сверху каменными же плитами. На этих-то плитах и выцарапывал он — поначалу ключом, потом специально для этого подобранным стержнем — знаменательные даты своей жизни, сопровождая их кратким латинским комментарием. Конечно, экзальтированная душа его воспринимала в самых ярких красках даже такие события, которые нормальный человек посчитает ничем не замечательными. Каменные скрижали увековечивали не только начало и конец любовных его увлечений и все то, что наполняло этот период, но и дни, проведенные в веселом кругу друзей или, наоборот, омраченные перебранкой с недругами; дни, когда он начинал или заканчивал новую работу или нес ее цензору; дни, когда он просматривал корректуру или имел счастье увидеть стройные женские ножки.

В течение целых семи лет, с 1789 года по 1795-й, гулял Ретиф вечерами по берегам острова Сен-Луи, занося на камень свои заметки. Слухи о его странной мании стали распространяться в литературных кругах; но над ним не смеялись, напротив, считалось честью, если он брал с собой на прогулку кого-нибудь из собратьев по перу и они вместе, просматривая его заметки, вели философские беседы. Но в один прекрасный день романтическим прогулкам, тихому празднованию годовщин и занесению на камень новых впечатлений пришел конец.

Жители острова Сен-Луи мало что понимали в литературе и в тонких движениях души; они видели в Ретифе всего лишь чудака, который бродит по берегу Сены и выцарапывает на парапете непонятные слова. Ретиф был в их глазах не знаменитым писателем, а смешным уличным чудаком. Взрослые не обижали его — разве что посмеивались да пожимали плечами; ребятишки были куда более безжалостны. Окружив его, они кривлялись, хохотали, выкрикивали издевательские прозвища. «Грифон!» — кричали они ему вслед; «грифон» — это гриф, но можно понимать это слово и как «писака», «бумагомаратель». Но это бы еще ничего: маленькие варвары соскребали с камня его заметки.

Уличные дети отравили вечерние прогулки и сладостные мечтания Ретифа. Он перестал приходить на остров.

Гранитный дневник мало-помалу стал исчезать. Дождь и снег стирали его с камня; плиты постепенно крошились, их заменяли новыми. В середине прошлого века почитатели Ретифа пытались отыскать его заметки, но от них и следа не осталось.

Спустя сто лет после смерти Ретифа де Ла Бретонна, в 80-х годах XIX века, при разборке архива Бастилии была обнаружена связка бумаг с трудно поддающимся прочтению текстом. На первом листе стояло название: «Mes Inscripcions».[280] Своеобразная орфография заголовка обратила на себя внимание исследователя Поля Коттена: изучив рукопись, он убедился, что перед ним почерк Ретифа. Не жалея времени и труда, он разбирал почти нечитаемые каракули, и вскоре, к неописуемому удивлению и радости ретифоведов, выяснилось вот что.

Вынужденный из-за уличной шантрапы прекратить вечерние прогулки по острову, Ретиф решил хотя бы спасти свои записи — и перенес их, в хронологическом порядке, в дневник.[281] Таким образом, найден был исторический документ, с помощью которого можно было проверить истинность событий в его литературных произведениях.[282]

Еще более интересной найденную рукопись делало то, что краткие латинские заметки Ретиф снабдил в дневнике пространными объяснениями, так что они обрели ясный и точный смысл. Таким образом, это был случай, когда копия оказалась гораздо ценнее подлинника — выцарапанного на камне и исчезнувшего. Самая интересная часть дневника — та, где стареющий Ретиф пишет о своей последней, романтически начавшейся, но скандально и унизительно закончившейся любви. Историю эту Ретиф использовал дважды: сначала описал ее в отдельном романе под названием «La derniere aventure d'un homme de quarantecinq ans»,[283] а позже вставил в роман «Господин Никола», где она заняла весь 12-й том.

Сопоставление романов и дневника помогает вскрыть даже мельчайшие детали этой поздней любви. Еще в 1776 году Ретиф снял квартиру у некоей дамы по имени Дебе-Леман, из Бельгии переселившейся в Париж. У нее была дочь Сара, в то время четырнадцатилетняя девочка. Ретиф был занят своими делами, литературными и сердечными, и не обращал на девочку внимания. Но вот миновало четыре года, и Сара превратилась в очаровательную девушку. Она была белокура, высока и стройна; свежему, румяному лицу ее придавало необычность застенчивое, почти печальное выражение.

Ретиф начинает заниматься с нею, дает книги, читает ей вслух свои новеллы — словом, они становятся друзьями. Сначала они играют в отца и дочь; Сара даже зовет его mon papa.[284] Но игра принимает все более опасный оборот. В один прекрасный день «папа» целует «дочку» в губы, и та не только принимает это без сопротивления, но и отвечает поцелуем на поцелуй. Следуют обычные приметы расцветающей любви: в театре Ретиф и Сара держатся за руки, за обедом касаются друг друга коленями под столом. В день Нового года они поклялись друг другу в вечной дружбе; два месяца серая гусеница дружбы плела вокруг них свой кокон — и в конце февраля из кокона выпорхнула пестрая бабочка страстной любви.

Но пускай об этом расскажет гранитный дневник. Под датой 25 февраля 1780 года на парапете набережной Сены были выцарапаны слова: «Felicitas: data tota».[285] Что именно имеется в виду под «все», сомневаться не приходится, ибо в последующие дни тесно выстраивается одно лишь слово: «Felix»,[286] а некоторые дни были, видимо, особо памятны: там после даты стояло «Bis felix».[287] Вплоть до конца мая идут дни счастливой любви; о подробностях дает представление роман.

Только раз случилось, что в чистом небе любви Ретифа мелькнула тень. 27 апреля парапет у Сены сообщает: «Fere lupanaris modo agit». Как? Мечтательная Сара, дочка своего папы, ведет себя подобно девице из публичного дома? Ретиф, опытный сердцеед и соблазнитель, поражен до глубины души — однако его подозрения быстро рассеиваются; скорее всего, он сам постарался их рассеять, чтобы без помех снимать и дальше урожай поцелуев. Но вскоре глаза его открываются.

21 мая. «Hie Lavalette».[288] To есть появляется соперник по имени Лавалет, богатый пятидесятилетний адвокат, с физиономией смуглой, как у мулата. 30 мая разражается гром небесный: «Sara cubat foras, me non monita».[289]

Краткости ради приведем строки из романа:

«Сара была совершенной бестией, настолько распущенной, насколько распущенной может быть лишь блондинка с мечтательными глазами. Она, быть может, на свой манер даже любила сорокапятилетнего Ретифа; во всяком случае, ее тесно привязывали к нему 12 франков в неделю „на булавки“, не говоря уж об обедах, ужинах, шелковых чулках и прочих подарках. Но когда появился кавалер более богатый, она без малейших колебаний изменила кавалеру бедному».

Последовали дни страданий и унижений. Ретиф познает вероломство, но у него нет сил, чтобы порвать с Сарой. «Arctum cor indignitate», — записывает он на камне.[290] И все же он не отказывается от нее. Иллюзии его разбиты, но без прекрасного ее тела он жить не может. 10 июня. «Reconcilitatio: cubat mecum».[291]

Затем — ссоры, взаимные обвинения, сцены, кончающиеся чуть ли не рукоприкладством. «Я не могу ее уважать — и все-таки люблю», — вырезает на камне потерявший голову влюбленный. Магическая власть женского тела увлекла его в такую пропасть, что он уже на все махнул рукой, лишь бы не потерять ее. 27 июня на парапете появляется одно слово: «Pax».[292] Под прекрасным этим словом скрывается самое большое унижение, которое способен вынести мужчина: «Мы заключили мир: Сара пообещала поровну делить себя между нами…» То, что следует дальше, представляет несомненную ценность для собирателя человеческих документов; но читатель с отвращением следит за событиями. Снова поссорились, снова помирились; девушка холодна, насмешлива, враждебна; перед носом Ретифа закрывают дверь. Потом Сара изменяет обоим с кем-то третьим, Ретиф злорадствует. Он съезжает с квартиры, чтобы облегчить разрыв; но, не выдержав, возвращается. Так продолжается целый год. Наконец, 22 июля следующего года на гранитной плите появляется заключительный аккорд: «Abitus postremus».[293] Одна из более ранних записей делает понятным, что облегчило разрыв.

30 июня. «Deambulatio cum puella Leve».[294] Эта крошка Леве была ученицей ремесленника и занималась гравировкой по меди. Она готовила гравюры для новой книги Ретифа, огромного тома новелл «Современницы», находя время утешать перенесшего сердечную травму автора. Но и эта любовь была недолгой. Совсем не потому, что девушка наскучила Ретифу, — нет, совсем по иной, необычной причине. Писатель взял в нем верх над любящим мужчиной.