Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

Когда приходит время рожать княгине Лизе из «Войны и мира» Льва Толстого, в усадьбу Болконских переселяется «акушерка из уездного города» и, кроме того, к самым родам приезжает врач-акушер из Москвы. Однако все их усилия спасти «маленькую княгиню» оказываются тщетными: она умирает, вероятно, от послеродового кровотечения. Анна Каренина едва не умирает от послеродовой инфекции.

Кити, еще одна героиня «Анны Карениной», переезжает рожать в Москву, ей также помогают акушерка и врач. Роды, согласно описанию автора, были трудными, длились почти сутки, но закончились благополучно.

А вот как описывает свои роды реальная женщина XIX века — Софья Андреевна Толстая: «Тяжело мне будет описывать событие рождения моего первого ребенка, событие, которое должно было внести новое счастье в нашу семью и которое вследствие разных случайностей было сплошным страданием, физическим и нравственным.

Ждала я родов 6 июля, а родился Сережа 28 июня, по-видимому преждевременно вследствие моего падения на лестнице.

Моя мать приехала, кажется, только за день, а детское приданое, сшитое и посланное моей матерью к рождению ребенка, не поспело, а было еще в дороге. Жила у меня акушерка, полька, воспитанная и учившаяся при Дерптском университете акушерству, вероятно, в тамошних клиниках. Звали ее Марья Ивановна Абрамович, она была вдова и имела единственную дочку Констанцию, для которой и трудилась всю жизнь.

Марья Ивановна принимала всех моих детей, кроме одного, к которому не поспела, — Николушки, умершего 10-ти месяцев, следовательно, она была моей помощницей 25 лет, так как между первым моим сыном Сережей, родившимся в 1863 году, и последним, Ванечкой, родившимся в 1888 году, было 25 лет разницы.

С. А. Толстая

Маленькая, белокурая, с маленькими ловкими руками, Марья Ивановна была умная, внимательная и сердечная женщина. Как умильно-ласково она обращалась тогда со мной, считая меня ребенком и как-то по-матерински любуясь мной.

В ночь с 26 на 27 июня я почувствовала себя нездоровой, но, встретившись с сестрой Таней, у которой болел живот, и сказав ей и о моей боли, мы обе решили, что мы съели слишком много ягод и расстроили себе желудки. Мы болтали и смеялись с ней, но боли ее утихли, а мои стали обостряться. Я разбудила Льва Николаевича и послала его позвать Марью Ивановну. Она серьезно и озабоченно всю меня осмотрела и, выйдя в соседнюю комнату, торжественно объявила Льву Николаевичу: „Роды начались“. Это было в 4 часа утра, 27-го. Июньские ночи были совсем светлые, солнце уже взошло, было жарко и весело в природе.

Лев Николаевич очень взволновался; позвали мою мать, стали делать приготовления, внесли люльку высокую, липового дерева, неудобную, сделанную домашним столяром.

Страданья продолжались весь день, они были ужасны. Левочка все время был со мной, я видела, что ему было очень жаль меня, он так был ласков, слезы блестели в его глазах, он обтирал платком и одеколоном мой лоб, я вся была в поту от жары и страданий, и волосы липли на моих висках; он целовал меня и мои руки, из которых я не выпускала его рук, то ломая их от невыносимых страданий, то целуя их, чтобы доказать ему свою нежность и отсутствие всяких упреков за эти страдания.

Иногда он уходил, заменяла его моя мать. К вечеру из Тулы приехал доктор Шмигаро, маленький полячок, главный доктор ружейного Тульского завода; за ним послали по просьбе акушерки, которая видела, что роды очень затягиваются…

Зловещая тишина была в минуту рождения ребенка. Я видела ужас в лице Льва Николаевича и страшное суетливое волнение и возню с младенцем Марьи Ивановны. Она брызгала ему воду в лицо, шлепала рукой по его тельцу, переворачивала его, и наконец он стал пищать все громче и громче и закричал…»

В самом деле смерть матери и младенца в родах была вовсе не экзотическим событием в XIX веке. В 1884 году в Петербургском суде рассматривалось дело Владимира Михайловича Имшенецкого, подозреваемого в убийстве своей беременной жены. Одним из аргументов обвинения был то, что покойная недавно составила завещание в пользу мужа. Защищая Имшенецкого, знаменитый адвокат Н. П. Карабчиевский в частности сказал: «Каждая беременность, каждые роды могут кончиться, и нередко кончаются, смертью, и распоряжение об имуществе — естественная и желательная вещь». Очевидно, присяжные сочли этот аргумент веским, так как Имшенецкий был оправдан.

Несмотря на то что дворянки практически никогда не растили своих детей без помощниц, им все равно часто приходилось нелегко.

Софья Андреевна продолжает свои записки так: «…Описание моей жизни делается все менее и менее интересно, так как сводится все к одному и тому же: роды, беременность, кормление, дети…

Но так и было: сама жизнь делалась все более замкнутой, без событий, без участия в жизни общественной, без художеств и без всяких перемен и веселья…»

Этим грустным мыслям отзываются мысли Долли в «Анне Карениной»: «Хорошо, я занимаюсь с Гришей теперь, но ведь это только оттого, что сама я теперь свободна, не рожаю. На Стиву, разумеется, нечего рассчитывать. И я с помощью добрых людей выведу их; но если опять роды… И ей пришла мысль о том, как несправедливо сказано, что проклятие наложено на женщину, чтобы в муках родить чада. „Родить ничего, но носить — вот что мучительно“, — подумала она, представив себе свою последнюю беременность и смерть этого последнего ребенка. И ей вспомнился разговор с молодайкой на постоялом дворе. На вопрос, есть ли у нее дети, красивая молодайка весело отвечала:

— Была одна девочка, да развязал Бог, постом похоронила.

— Что ж, тебе очень жалко ее?

— Чего жалеть? У старика внуков и так много. Только забота. Ни тебе работать, ни что. Только связа одна.

Ответ этот показался Дарье Александровне отвратителен, несмотря на добродушную миловидность молодайки, но теперь она невольно вспомнила эти слова. В этих цинических словах была и доля правды.

„Да и вообще, — думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать лет замужества, — беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные…“

Дарья Александровна вздрогнула от одного воспоминания о боли треснувших сосков, которую она испытывала почти с каждым ребенком. „Потом болезни детей, этот страх вечный; потом воспитание, гадкие наклонности (она вспомнила преступление маленькой Маши в малине), ученье, латынь — все это так непонятно и трудно. И сверх всего — смерть этих же детей“. И опять в воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское сердце жестокое воспоминание смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его похороны, всеобщее равнодушие пред этим маленьким розовым гробиком и своя разрывающая сердце одинокая боль пред бледным лобиком с вьющимися височками, пред раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом.