Между синим и зеленым - Сергей Кубрин

Я представил его не рожденным и живым, барахтающимся в водах и не желающим выходить на свет, сквозь страх, с опаской всматриваясь в ловкие инопланетные руки, тянущимся из просторных рукавов белых халатов. Неизвестное живое влекло, залечивало и уносило, и устоять было невозможно.

Тогда окончательно вздернулся мир, и сам я ощутил, как вырвалась душа и начала следить за мной со стороны. И защемило под лопаткой, кольнуло в спину.

Завертелся глобус на столе, рота солдатиков по команде «огонь» точно стрельнула в цель, стройный «тигр» добил одиночным бахом, и наконец-то случилось.

Сквозь густое уставшее небо пробивается из последних сил постаревшее солнце. На плечах моих торжественно переливаются начищенные до рассоса звезды. Смоляной тоской сверкает треснувшая кожа уставных ботинок. Холодом режет толстый слой пришитого наспех шеврона.

Солдатики продолжают стрелять и уже промахиваются. Видимо, дал команду генерал в папахе, что противник сражен и бомбить нужно лишь для устрашения.

Играет «Марш славянки», и в тот момент, когда просят «встать за веру», я поднимаюсь с пола.

– Да, мам, слушаю.

– Что ты слушаешь? Что ты слушаешь? – кричит она в трубку, словно и там, где-то за пределами моего бомбоубежища, уловила легкую попытку целебного опохмела. – Где ты сейчас находишься?

– Что случилось?

– Немедленно приезжай!

– Подожди, – трясу я головой, и пропащий поток сознания течет ровнее, – что, куда? Что случилось?

– Гриша! – кричит она. – Мальчик мой!

– Что? Что такое? Ты где сейчас?

Она пытается найти красную кнопку, прекратить разговор. Но промахнулась, что ли; видимо, бросив телефон в сумку с открытым вызовом, слышу сквозь внешний треск детский хохот и детский плач, и сам не знаю, рыдать ли, смеяться.

Маленький Гриша улыбается с фотографии в рамке. Стройный табачный дым тянется к потолку, и кажется, вот-вот улетела ракета, которая никогда не отыщет зону посадки и будет долго швартовать из одной галактики в другую.

Я прошу всех успокоиться. Мать сидит, спрятав лицо в ладони, а женщина в кардигане просит прощения.

– Я не заметила, я не виновата. Группа гуляла, я отошла, мне позвонили. Гриша играл с детьми, а потом…

– А потом?

– А потом… утром он сказал, что у него есть мама и что он ничем не хуже остальных. Мы репетировали, мы читали стихи. Я зачем-то сказала: если мамы нет, то не нужно придумывать.

– А он?

– А он сказал, что мама придет за ним.

– Вы понимаете, что вы натворили? – Мама на взводе, сейчас начнется.

– Да, я виновата.

– Все вы! Все вы! – кричит она. – Вы все виноваты. И ты в том числе, – стучит мне пальцем в грудь.

– Я не знаю, как он мог пропасть. Я не знаю, честное слово, не знаю. Я должна была вам позвонить, честное слово, я должна была. Что же теперь делать? Вы думаете, кто-то может украсть ребенка? Разве такое возможно?

– А по-вашему, нет? – кричит мать. – По-вашему, такое в одном кино показывают? Объясни ей, – говорит, – расскажи.

Я не собираюсь ничего объяснять и только повторяю, что нужно успокоиться.

– Пожалуйста, – стонет воспитательница, – только не сообщайте в полицию. Меня уволят, мне нужно работать.

– Не переживайте, – говорю, – мы его найдем.

– Не переживайте, – дергает мать. – Надо! Надо переживать! А тебе, я посмотрю, без разницы. Украли ребенка, а тебе хоть бы хны!

– Мама!

– Что мама? Уважаемая, – обращается она к воспитательнице, – а вы знаете, что он сам полицейский? Полицейский! Одно название, – грохочет мать, – все до одного места.

– О Господи!

– Езжай домой! – говорю матери.

– Никуда я не поеду.

– Езжай домой! – повторяю и сам почти срываюсь.

– Если ты не найдешь Гришку, я тебя прокляну. Я тебе говорила, это не дело! А ты у нас самый грамотный. Вот теперь и думай, умник!

– Иди домой, – говорю спокойно, – все будет хорошо.

Какое-то время ее не было, но потом вернулась, чтобы напомнить воспитателю об уголовной ответственности. «Это я вам гарантирую, – угрожает мать, – я по суду пущу всю вашу контору».

– Не обращайте внимания, она просто переживает.

– Давайте я позвоню кому-нибудь, у меня есть хорошие знакомые. Точно, давайте я позвоню, – тянется она к трубке.

– Не стоит, я разберусь. Это не ваша беда, а мои проблемы, – говорю и глаз не свожу с набухших шерстяных цветков.

– Он сказал, что мама придет. Может быть…

– Нет, его мамы больше нет. Это невозможно.

Я не мог поверить, что это с нами случилось. Я понимал, нужно срочно принимать меры, звонить куда-то и куда-то бежать, но ведь так не бывает, что был Гриша, а теперь его не стало.

Настоящая катастрофа проступает не сразу – как дикий зверь, крадется она, осматриваясь, выбирая жертву, а после рвет и разрывает, и вроде бы вот сигнал – действуй, но ждешь и выжидаешь, когда произойдет второй, а может, третий удар.

Он ведь пропадал однажды, утонув в пассажирской волне междугороднего автобуса. Куда-то мы ехали, я вроде просил не шастать по салону, и кто-то посадил мальчика на свободное место у окна. Я видел взъерошенную челку – он часто оглядывался, махал рукой, типа, не волнуйся, папа, все в порядке; и ровный затылок видел, когда сын спокойно разглядывал убегающую жизнь через мутный пластик окошка. Объявили остановку, и вот пора выходить. Набитый пазик жмется и пыхтит, и пробираешься к выходу сквозь вакуумную тесноту, собирая ужас людского злословия.

– Гриша! Выходим, сынок!

Ни челки, ни затылка – одни тощие спины, как доски старого забора, покосившиеся от верности лет.

– Гриша! Кто-нибудь видел мальчика? Посмотрите, там не сидит мальчик?

– Нет никакого мальчика.

– Гриша! – кричал я равнодушной толпе точно, как сейчас в глухие квартирные стены.

– Ну, выходим? Нет? – хмурится водитель. – У меня расписание.

– Подожди. Сейчас. Гриша!

Не в том ужас, когда пропадает ребенок (рушится мир, уходит мать), истинный страх, если взрослый мужик не знает, что делать, когда просто необходимо делать что-то.

– Вы подождите, я только выйду посмотрю.

– Ну давай.

Но выйти не успел, как бабахнул выхлоп, протрещала коробка, и автобус тронулся. Понять не можешь, забрал ли пазик твоего сына или правильно поступил, что вышел, – может, здесь он, спрятался за остановкой или отошел вон за кусты.

Наверное, целая вечность прошла, прежде чем автобус уменьшился до тех размеров, какие приняла моя жизнь, потеряв смысл. Наверное, сам я стал вечностью, ощутив ужас бесконечной тоски, и, сдавшись, стал крохотной мыслью, бегущей вслед за глушителем. А когда и мысль потеряла цвет, поблекла и впиталась в воздух, пазик дернулся и остановился, и выбежал из него маленький Гриша, еще меньший, чем сама память о мысли.

Вот и сейчас я думал, что где-то едет автобус, который