Дневник А.С. Суворина - Алексей Суворин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
18 января.
У графа Толя было заседание «Индийского Комитета», т.-е. по сбору голодающим индусам. Были Верховский, кн. Ухтомский и правитель канцелярии Лилиенфельд, кажется, так. Оттуда ехал с Ухтомским. Он мне сказал: «государь спросил Горемыкина, что это за Соловьев, на которого все жалуются?» Горемыкин отвечал: «Я ищу ему преемника».
* * *В 5 час. Холева, Ал. Петр. Коломнин, Маслов и Далматов. Разбирательство оскорбления, нанесенного Далматовым Холеве при выдаче жалованья и наложения штрафа. Далматов кричал. Холева сказал, что не даст денег, и положил на них руку. Далматов бросился вырывать и вырвал. Деньги были разорваны (350 руб.), и я поехал в банк, чтоб разменять их. Я истощался в красноречии, желая помирить их. Далматов, конечно, самодур, но Холева, при всей своей сдержанности, груб и как то высокомерен, и грубо настойчив. Я достиг, по крайней мере, того, что они подали друг другу руки.
7 февраля.
Бессонница: несколько дней. Встал в 6 часов. Затопил камин. Просматривал календарь свой. Просматривал программу «Нового Ларуса», энциклоп. в 6 томах (160 фр.) и порывался издавать его. Так и не удастся исполнить заветное желание моей всей жизни — издать энцик. словарь. — Дни нерешительности относительно найма театра. И хочется и колется. Мой убыток будет более 30 тысяч. И все тащат! Чтоб Яворской дать собрать с бенефиса до 2 тыс. руб., которые она. получит, вероятно, я истратил 1200 руб. на декорации и 800 руб. дал ей на приобретение пьесы «Изеиль» от Армана Сильвестра, т.-е. 2000 р. Для этой актрисы я сделал больше, чем для кого нибудь. Я дал ей взаймы прошлый год 1200 р., дал ее мужу, через нее (кн. Барятинскому), 3000 р., поставил для нее несколько пьес. Яворская однообразна до безобразия. Дикция противная — она точно давится словами — и выпускает их как будто не из горла, а из какой то трещины, которая то уже, то шире, — и эти два звука чередуются таким однообразием, что мне тошно.
* * *Далматов сегодня взял у меня 500 р., причем рассказал трагическим голосом трогательную историю. Он любил девушку 22 лет, дивную, «которой я не стоил, чудную девушку»; она родила, ребенка вытащили щипцами и щипцами же будто отравили ее кровь, она страдала 6 дней и умерла. Хоронить ее надо в Петергофе в это воскресенье. Насколько тут правды, бог весть. Но чтоб он влюбился, не верится, ибо в это же время он стольких любил и, вероятно, все «чудных».
* * *Мне хоть на пальцах гадать — брать театр или не брать. Если брать, наверно еще тысяч 30 надо, но эта суета мне любезна и приятна. В театральной атмосфере что-то ядовитое, как в алкоголе или никотине.
* * *«Новый Мир» продолжает делать сборы, и без него убытки были бы больше. — Помимо всех расходов, я не считаю, что заплатил рублей 500 за перевод двух драм, из них одна не пошла, другая запрещена цензурой; за «Новый Мир» заплатил 100 фунт. стерл., а сам сделал перевод двух актов. Перечитал множество пьес, множество накупил этой дряни, давал деньги без отдачи актерам, ставил пьесы издателям. Не говорю том, что не жалел здоровья. Да все равно, ведь умирать надо, рано или поздно.
* * *Сегодня ехал из театра на извозчике. Он — Новгор. губ., Старо-русскаго уезда, за С. Руссой 35 верст, Игнатием зовут. — «Сколько лет?» — «61-й». — А у него все волосы и борода черная. Лицо, как у 35 летнего. Говорит мне, что жена у него двумя годами старше его, 9 человек родила и только спереди зубов двух нет, а то как 17-летняя девушка. Он никогда не пил ни водки, ни пива и не курил. Только 4 рюмки коньяку выпил на свадьбе у брата, 30 лет тому назад. Болен никогда не был. У сына его 6 человек детей. Отец пил. «Я насмотрелся на него и не пил. Он умер, когда мне было 24 года». Зарабатывает в зиму до 100 руб., летом не ездит. Говорит, что их ремесло такое, что коли пить, то ничего не заработаешь.
8 февраля.
Завтракал у К. Е. Маковского. Было человек 30. Жена его называет не иначе, как Константин Георгиевич. Выносили детей, даже 3 месячного младенца, на руках у мамки. Девочка обошла всех и все целовали ее ручку, а мальчик тоже всех обошел и подставлял свою щеку для поцелуя. Может быть, это превосходно, а, может, и не надо.
* * *Н. Ф. Сазонов говорил мне, что государь желает учредить в Эрмитаже представления русских пьес. Всеволожский сказал ему, что так как «Не пойман не вор» и «Он в отставке» нравятся, то не напишу ли я 2-х-актную вещь для этого театра, причем цензура будет самая снисходительная, так что можно писать гораздо свободнее, чем для театра вообще.
* * *С. И. Сазонова говорила, что вчера на собрании «Союза» говорили, будто я наговорил мин. внут. дел об этом союзе не весть что. Я министра видел в ноябре и никогда не говорил о писателях с ним. Подлая сплетня пойдет гулять.
11 февраля.
Был у Л. Н. Толстого, который не был в Петербурге 20 лет. Остановился у Олсуфьева, Фонтанка 14. У него были Ге, Чертков и баронесса Икскуль. Черткова высылают заграницу, у него был обыск, отобрали бумаги о духоборах. О «Чайке» Чехова Л.Н. сказал что это вздор, ничего не стоящий, что она написана, как Ибсен пишет.
— «Нагорожено чего-то, а для чего оно, неизвестно. А Европа кричит «превосходно». Чехов самый талантливый из всех, но «Чайка» очень плоха».
— «Чехов умер бы, если б ему сказать, что вы так думаете. Вы не говорите ему этого».
— «Я ему скажу, но мягко, и удивлюсь, если он так огорчится. У всякого есть слабые вещи».
Заговорили о государе.
— «Вам бы поехать к нему, вы бы его убедили».
— «Если жену свою не убедишь», — сказал Л.Н. — «то государя уж и подавно.»
— «Ну, жена другое дело, она слишком близка»…
— «А государь слишком далек», — сказал Толстой.
О нормировке рабочего дня: не понимает, зачем это, это только стесняет рабочего, он хочет работать, а ему не дают. Надобна свобода рабочих. Есть движение на земле, а земли нет.
— «А стачки?»
— «Что ж стачки? Генри Джорж справедливо говорит, что стачки можно уподобить двум богачам, которые стоят на берегу моря и бросают в него червонцы. Один бросит один золотой, другой два; первый два, второй три, и т. д. без конца».
О «Чайке» еще говорил Толстой:
— «Литераторов не следует выставлять: нас очень мало и нами не интересуются». Лучшее в пьесе — монолог писателя, — это автобиографич. черты, но их можно было написать отдельно или в письме; в драме они ни к селу, ни к городу. В «Моей жизни» у Чехова герой читает столяру Островского, и столяр говорит: «Все может быть, все может быть». Если б этому столяру прочесть «Чайку», он не сказал бы: «все может быть».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});