«И в остроге молись Богу…» Классическая и современная проза о тюрьме и вере - Пётр Филиппович Якубович

к тому же этот – ценный, послушный, куда не надо нос не сует. Правда, жадноват. Потому и сальцо на отпускном банкете – местное, из тех свиней, что на лагерном свинарнике объедками с арестантского стола выкормлены. Возможно, и самогон, что в магазинных бутылках на стол был выставлен, тоже местный. Тот, что на последнем шмоне на втором отряде изъяли.

Впрочем, какая разница, что и каким путем на банкет к замполиту попало. Главное, чтобы он по своему направлению мышей ловил, чтобы наглядная агитация и всякие лекции-беседы были. А самогон, кстати, славный. На кураге настоянный. И его по стопочке, по стопочке – опять граммов под двести набежало.

Уже дома, уже поздним вечером шевельнулось желание достойно день завершить, и все, что за день выпито, отлакировать. Ради этого полковник Холин заветную бутылку из домашнего бара извлек и душистого содержимого в бокал плеснул. Ту бутылку недавно подарил пожилой армянин, у которого сын в эту зону только заехал.

Возможно, и не надо было этот «полтинник» в себя загружать, потому что именно после коньяка почувствовал он, как уперся в плечи невидимый, но такой ощутимый колпак, как тяжелеют, будто прилипшие к паркету, ноги.

И все-таки, с чего все это?

Ведь бывало, что за день, особенно когда ревизия или комиссия на лагерь обрушивалась, куда больше «на грудь» приходилось. До литра выпитого мог полковник Холин выдюжить, сохраняя твердую походку и ясность разума. А тут всего какие-то полкило с коньячным «хвостиком» и такие неприятности следом.

Возможно, и вовсе ни при чем здесь выпитое.

Да и неприятности для него в тот вечер начались чуть позднее.

Минут через пятнадцать, как хлопнула дверца бара, куда вернулась коньячная бутылка, услышал полковник Холин другой хлопок. Так только входная дверь хлопать могла. Не по себе от этого хлопка стало, ибо точно помнил, что эту дверь, входя в дом, закрыл и ключ на два оборота повернул.

Впрочем, толком испугаться полковник и не успел, лишь почувствовал что-то вроде внутреннего предупреждения, что не звуков сейчас страшиться надо. Да и не было никаких звуков. После дверного хлопка ничего он не услышал. Зато увидел, как в той самой комнате, где стоял диван, занятый его, полковника Холина, телом, появились люди.

Или Нечто, очень напоминающее людей своими темными зыбкими очертаниями.

«Неужели до чертей допился?», – стегануло еле заметным пунктиром по краешку сознания.

И опять никакого страха по этому поводу, скорее растерянное, совсем беззащитное удивление.

Только не черти это были.

Робы черные с бирками на левой стороне груди, и такие же черные фески с козырьками в незваных гостях арестантов выдавали. Внимательней присмотреться – узнавались в них и вполне конкретные люди. Точнее – бывшие люди, арестанты, некогда в зоне, возглавляемой полковником Холиным, сидевшие, но свободы так и не увидевшие, так как определено им было в зоне этой умереть.

Выходит – мертвецы пришли в этот вечер к полковнику Холину!

Очень похожи были они на своих, некогда живых, прообразов-предшественников, разве что контуры у них были нечеткие, а глаз вовсе не было. Брови были, кажется, даже ресницы присутствовали, а глаз, как таковых не было: вместо зрачков и глазных яблок стояло в глазницах что-то жидкое, блеклое и едва мерцающее…

«Вот бы молитву какую вспомнить», – булькнул в сознании спасательный круг.

Увы, не выучил за свою жизнь полковник ни одной молитвы… В училище, которое он когда-то заканчивал, злобный атеизм царствовал. На курсах, семинарах и прочих мероприятиях по повышению квалификации работников тюремного ведомства этого не требовали. А самому ему вера со всякими молитвами и прочим содержимым была вроде как без надобности. Потому как вера – это неконкретно и непонятно. Другое дело – служба и карьера. Тут все ясно и четко. Чтобы прежде всего все звездочки и должности в срок.

«Хотя бы перекреститься», – второй спасательный круг шлепнулся совсем рядом. Только и до него не сладилось дотянуться. Рука правая не то чтобы к груди подтянуться, даже от валика дивана не оторвалась, лишь пальцами по гобеленовой обивке чуть поелозила.

А внутренний бесстрастный, но скорее все-таки чуть язвительный голос напомнил: «На тебе и креста-то нет… И никогда ты его и не носил».

Тот же голос, еще, кажется, прибавивший ехидного яда, посоветовал: «Не суетись!»

И упредил: «Главное еще будет!»

По инерции, которая в этот момент казалась спасительной, хотел полковник удивиться, как же ловко незваные его гости с замками справились. Потом, вспомнив, с кем всю жизнь дело по службе имел, это удивление скомкал и прочь отбросил. О самом важном и не вспомнил. О том, что нынешние его посетители, вчерашние и позавчерашние подопечные, находятся там, где не то что двери и замки, но и время с пространством препятствиями уже не являются.

Возможно, опять по той же самой инерции пошарил полковник глазами по сторонам. Зацепился за карабин, на стене висевший, за нож, что рядом с ним место делил (славный нож из рессорной стали, был в свое время арестант на ширпотребке, ловко их ладил), задержался на шкафчике, где валидол и прочие лекарства хранились, к бару вернулся, откуда еще совсем недавно извлекалась заветная бутылка. Как-то само собой, без всякого внутреннего голоса, стало понятно, что искать сейчас помощников, союзников и защитников – дело бессмысленное.

Тем временем гости, точнее их зыбкие силуэты, продолжали у дальней стены топтаться, будто набираясь решимости для чего-то более ответственного. Уже естественным представлялось, что тяжелые и обычно шумные гулаговские коцы, соприкасаясь с дубовым паркетом, никакого звука не издавали. Наконец, выдвинулся из этой массы крепкий, чуть скособоченный радикулитом, старик и хрипатым баском выдал:

– Ты-то, Степаныч, меня, поди, и не помнишь…

Ошибался говоривший. Прекрасно помнил полковник Холин деда Григория, завхоза шестого пенсионерского отряда. Еще бы не помнить!

Делюга деда Григория запросто могла бы стать сюжетом голливудского блокбастера. Дед еще в карантине сидел, еще на отряд не поднимался, а его история по всепроникающим арестантским каналам, опережая его самого, в лагерь прорвалась и самостоятельной жизнью, обрастая подробностями, реальными и невесть кем выдуманными, жила.

На момент попадания своего в преступники имел дед Григорий шестьдесят пять прожитых лет, двух дочерей, трех внуков, жену, хоть сварливую, но заботливую, и работу стабильную, что по нашему времени и редкость, и ценность. И вот в этот самый момент, когда жизнь заслуженно с полной чашей сравнивают, прицелился из лука в Григория Федоровича курчавый голозадый мальчишка. Стрельнул – и в десяточку… В самое сердце поразил амур не старика, но и никак уж не юношу. Влюбился по уши начальник