«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Нашим противникам удается нанести нам тяжелый удар, проведя в секретном порядке передачу Комиссии в ведение Горного совета ВСНХ. Во главе Горного совета стоит сторонник меньшинства Федор Сыромолотов, человек жесткий и бесцеремонный. С ним нам предстояло воевать все лето и осень, пока мы не добились передачи Комиссии в ведение президиума ВСНХ.[341] В это смутное время мы встретились снова с О. Ю. Шмидтом: он перешел из Наркомпрода в Наркомфин в качестве члена коллегии.[342] Лазарев и я отправились к нему хлопотать об увеличении бюджета Комиссии и получили все, что надо. Из Наркомпрода Шмидт ушел не без неприятностей: его скушали там из-за какого-то второстепенного вопроса.

Временный комитет по устройству Астрофизической обсерватории развертывал обширную деятельность. Прежде всего нужно было выяснить, верно ли утверждение Тер-Оганесова, что в Пулково уже имеется комитет с такими же задачами. Мы списались с директором Пулковской обсерватории Александром Александровичем Ивановым. Он приехал в Москву на совещание с нами, и тут оказалось, что Тер-Оганесов все наврал. Это развязало нам руки, и мы привлекли к нашей работе большое число пулковских и провинциальных астрономов. Было решено, что на предстоящих научных съездах – Астрономическом и Физическом – мы выступим с докладами и постараемся провести поддержку нашей организации. По не совсем понятным мне причинам Стратонов пожелал, чтобы доклад перед Астрономическим съездом делал я, а перед Физическим съездом – он, и поэтому во второй половине августа 1920 года мы с Александром Александровичем Михайловым выехали в Петроград.[343] Эта поездка была интересна во всех отношениях, и о ней следует подробно рассказать.

Поезд, в котором мы имели спальные места, был составлен из комфортабельных вагонов первого класса, откуда было старательно содрано и унесено все мягкое. Спальные места походили на жесткие ящики, но пассажиров было столько, сколько полагалось, и мы ехали просторно – не то, что в Озеры и из Озер. Прибыв в Петроград, мы нашли безлюдный город: все магазины закрыты; на Невском проспекте, как и на всех других улицах, растет трава. Мять ее было некому: автомобилей – очень мало; извозчиков – нет совсем. Доставляться надо было пешком, а для доставки вещей были голодные петроградцы с тачками. И вот, наняв «тачкиста», мы с Александром Александровичем зашагали следом за ним по Невскому к университету на Васильевский остров, где Б. В. Нумеров, организатор съезда, должен был дать нам дальнейшие указания. Шли медленно, рассматривая все кругом и комментируя. Я не видел Петрограда с лета 1918 года, и перемены в направлении к вымиранию города были колоссальные. Но каким же жутко красивым он казался!

Так мы прибыли к университету, откуда нас сейчас же послали в Дом ученых на Халтуринской, иначе говоря – в бывший дворец великого князя Владимира Александровича на Миллионной: там мы должны были жить и столоваться. В ту эпоху дворец еще не был приспособлен для житья. Нас, делегатов конгресса, поместили в широкий полукруглый коридор с большими окнами, разделенный бархатными занавесками на несколько «апартаментов». Вдоль внешней стены бежал полукруглый бархатный диван, на котором мы должны были спать без простынь, одеял и подушек. Вдобавок полукруглая форма обязывала нас к соответствующему изгибу туловищ или же к чудесам акробатического искусства – спать, опираясь на диван лишь головой и ступнями и образуя, так сказать, хорду этого полукруга. Я и до сих пор считаю, что организовывать таким образом нашу жизнь было со стороны петербуржцев актом негостеприимным, но недаром же «Обыкновенная история» Гончарова происходит в Петербурге. Приезжих насчитывалось не так много, чтобы нельзя было устроить нас немного комфортабельнее. Питаться предстояло в столовой при Доме ученых; конечно, питание оказалось ниже всякой критики, но обижаться на это не приходилось: так оно было всюду.

«Устроившись» и пообедав, мы направились на прием в Академию наук, где за чашкой чая встретились со многими почтенными и с весьма многими непочтенными людьми. К первым, конечно, относился Карпинский, равно как и Марков и многие другие академики и профессора; вторых перечислять не буду: они и сами себя покажут. Вопреки пословице, конечно, эта «изба» была гораздо более красна углами, чем пирогами. Нам было чрезвычайно интересно повидать своими глазами и пощупать своими руками мозаичные картины Ломоносова, приборы – его же, посмотреть музеи и кабинеты Академии. Если со многими из присутствовавших отношения ограничились шапочным знакомством, то со многими другими образовались прочные научные связи на много лет.

На следующий день открылся съезд.[344] Конечно, главным образом он состоял из петербуржцев. Из Москвы были только я и Михайлов, из Казани – Грачев, православный человек, хотя и татарин, астрометрист, и другой астроном помоложе – Яковкин из Энгельгардтовской обсерватории.[345] Из Одессы приехал Дюков, малоинтересный. С юга ждали Василия Григорьевича Фесенкова, и о судьбе его ходили тревожные (к счастью, неверные) слухи. Из Симеиза никто не смог проехать. Из Перми, на самом деле – из Средней Азии, приехал к середине съезда Константин Доримедонтович Покровский. Из Ташкента не было никого. Таким образом, иногородних было только пять человек. Председателем съезда очень любезно избрали москвича А. А. Михайлова.

Программа съезда состояла из научных сообщений, обсуждения коллективных работ, вопросов инструментальной техники и вопросов организационных. Я лично выступил с двумя докладами: «Строение шарообразных звездных скоплений» и «Организация Астрофизической обсерватории». К последнему вопросу отношение многих петроградцев было довольно кислым, но резолюцию приняли благоприятную, что и требовалось доказать. Из докладов мне особенно запомнился рассказ Константина Доримедонтовича о его поездке на Алтай с целью выбора места для астрономической обсерватории. Эта экспедиция имела место во время гражданской войны, и Константин Доримедонтович и его сотрудники неоднократно подвергались большим опасностям, однако задачу выполнили. Доклад был сделан скромно, не выставляя себя на вид, деловым образом, и вместе с тем очень ярко, с большим талантом и большим человеческим чутьем.

Вечерами в нашем коридорном закоулке, заканчивавшемся большой запертой дверью, часто собирались астрономы, приезжие и местные, и долго болтали на всевозможные темы. Иногда, когда они чересчур разбалтывались, я говорил: «Господа, ведь вы же не знаете, есть ли кто за этой дверью». Однажды вечером, когда я остался один, дверь вдруг открылась, и за ней оказался кабинет петроградского уполномоченного Наркомпроса Михаила Петровича Кристи, и сам он сидел за столом и ждал меня с бутылкой вина. Я был поражен этой неожиданностью, так как очень хорошо знал его еще по Парижу, но в России мы встречались первый раз. Ему очень хотелось узнать о том, что делается в Москве в Наркомпросе, от непосредственного и верного свидетеля, и я смог удовлетворить его любопытство. С ним впоследствии мы много встречались, когда я был заведующим Научным отделом, а Кристи заведовал финансовой частью Главнауки. Он не был коммунистом (принадлежал к известной винной семье Кристи[346] и до революции был очень богатым человеком), но к большевикам стоял всегда очень близко и был личным другом очень многих старых партийцев, например – Луначарского. Это был человек честный, умный, всегда ироничный и насмешливый, часто лукавый, но без всякого зла. Пока мы с ним болтали, пришли мои товарищи по съезду; я познакомил их с Кристи, и они очень охотно, но сконфуженно (из-за двери) приняли участие в нашей беседе.[347]

Моя поездка на Астрономический съезд была нашей первой разлукой, правда, на короткое время, но тоска, которую я все более чувствовал, давала мне понять, какое место ты заняла в моей жизни, и я стал все более торопиться с отъездом. Однако уехать раньше конца [съезда], не побывав на заключительном банкете, который должен был иметь место в Пулково, выглядело неприлично.

В свободные часы мы ходили гулять; во время одной из таких прогулок, на Петербургской стороне, в конце одной из улиц, где образовался совсем сельский пейзаж, на лужайке мы увидели странную картину. На траве лежал какой-то гражданин – босой, а к большому пальцу его ноги был привязан длинной бечевкой петух, мирно прогуливавшийся и поклевывавший кругом, пока его патрон спал. От нашего присутствия и разговора человек проснулся и объяснил, что петух – его кормилец. У многих женщин есть куры, но нет петухов, и вот, за некоторую мзду, он позволяет ему позабавиться.

Иногда мы гуляли по ночам: нашим спутником бывал В. В. Каврайский – астроном, работавший в морском ведомстве, и вот однажды, взглянув на небо, он обнаружил новую звезду в созвездии Лебедя. Мы сейчас же отметили время наблюдения и сообщили по телефону в Пулково. На следующий день Каврайского на съезде поздравили, но он озабоченно говорил: «А я боюсь, боюсь, что мальчишка Дубяго в Казани уже успел ее найти раньше меня». И оказался прав: через час из Казани пришла телеграмма от Дубяго, который, действительно, сделал это открытие раньше, чем Каврайский. Но и тот радовался недолго: в Пулково пришла телеграмма из Америки, отправленная раньше наблюдений Дубяго и извещавшая об открытии звезды, с просьбой наблюдать ее в часы ночные для Пулково и дневные для Америки.