Вступление в должность - Лидия Вакуловская

Вдруг музыка оборвалась. Ее заглушил страшной силы грохот — точно где-то рядом рванули аммонитом скалу и от взрывной волны задрожали, затрещали сани. Волна приподняла Любушку за плечи, больно стукнула головой о ящик.

Опять затрещали, задергались сани. Любушка хотела поскорее освободиться от кукуля, кое-как повернулась в нем, привстала на колени, но не удержалась при рывке саней, повалилась на спавшего рядом Славу. Тот высунулся из спального мешка, сонно заморгал, пытаясь понять, в чем дело. А сани все рвало вперед и назад какими-то сумасшедшими толчками.

Втроем они выпрыгнули из саней.

— Глуши мотор! Ты что делаешь? — завопил Слава, кидаясь к трактору.

Но подбежать к трактору он не мог — трактор надрывался мотором по ту сторону ручья, сани дергались по эту. Водило наполовину отцепилось от саней, вывернулось торчком, уперлось в большой валун на противоположном берегу, а трактор все рвал и рвал на себя сани, силясь вытащить их на тот берег.

— Глуши мотор!.. Кому говорю — глуши мотор! — орал Слава.

Потом прыгнул в ледяное крошево ручья, провалился по колено, по пояс, выскочил на тот берег, забухал кулаком в дверцу.

— Паразит, сопля! — разъяренно кричал он выпрыгнувшему из кабины Володьке. — Ты что, ослеп?.. У тебя что, нарыв в мозгу? Я тебе на ровном месте вести доверил! Я тебе трехколесный велосипед и тот теперь ни за какие деньги не доверю!..

Вконец потерявшийся Володька виновато молчал. Все сокрушенно глядели на водило, выдранное из саней вместе с железной реей и кусками дерева. И все понимали, что без водила сани двигаться не могут.

Наконец Слава выкричался. Зло сплюнув, сказал Володьке:

— Неси лом, собьем водило, на цепях поедем.

— Тебе переобуться бы надо, — сказал Славе с другого берега корреспондент.

— Может, у вас лишние сапожки найдутся? — съязвил Слава.

— Сапожек не найдется, а валенки есть, — парировал корреспондент.

— Так, может, и штаны запасные есть? — уже без подковырки, попросту спросил Слава.

— А вот штанов, к сожалению, нету, — развел руками корреспондент.

— У меня лыжные в рюкзаке, наденешь? — предложила ему Любушка.

— Тащи! — согласился Слава.

Корреспондент перекинул валенки через ручей, а Любушка обошла раскрошенный лед стороной. Слева, всего метрах в десяти, оба берега были ровные и гладкие. Вот здесь бы и ехать Володьке! Вслед за Любушкой к трактору подошел и корреспондент.

Покуда Слава переодевался за трактором и выливал из сапог воду с кусочками льда, Володька начал ключом отвинчивать от трактора искореженное водило. Корреспондент помогал ему; Паша стояла рядом с Володькой, внимательно следила за его руками, а доктор, ссутулившись, ходил по берегу ручья. Любушка видела, как он достал флягу и приложился к ней.

Самым лучшим было бы сейчас развести костер. Но развести было не из чего: на безлесной равнине кустилась лишь не годная для огня, промерзлая лоза тальника. И голые, совершенно голые сопки зажимали с двух сторон равнину. На них ничего не было, кроме каменных глыб и мха.

Доктор подошел к переодевшемуся Славе, встряхнул флягу, коротко спросил:

— Будешь?

— Потом, как поедем, — ответил Слава. И сказал Любушке: — Вы бы с Пашей шли вперед. Мы часа два проковыряемся, ноги к берегу примерзнут.

— Паша, пойдем вперед, они нас догонят, — позвала Любушка Пашу.

Та не обернулась.

— Давай топай, торчишь тут! — крикнул на Пашу Володька. — Без тебя тошно.

Паша послушно отошла от Володьки.

— Пошли, — глуховато сказала она Любушке сквозь платок, закрывавший ее рот.

За ними увязался Тимка. Сперва, точно обрадовавшись аварии и тому, что его в суматохе забыли привязать, Тимка носился вокруг трактора, перемахивал через ручей, прыгал на ящики, лаял и визжал. Теперь он крутился возле Любушки и Паши, волоча за собой привязанную к шее веревку, катался по земле, задирал кверху лапы, хватал зубами конец веревки, трепал его лапами, прыгал с разгона то на Любушку, то на Пашу.

А Любушка с Пашей шли молча: по кочкам, по овражкам, по низкому кустарнику, покрывавшему равнину, которая только издали казалась ровной и гладкой, а на самом деле была не годной ни для быстрой ходьбы, ни для сносной езды на санях и нартах. По ней хорошо будет ездить, когда ляжет настоящий снег и мороз превратит его в белый камень. Тогда нарты понесутся так, что в ушах загудит ветер, а из-под оленьих копыт посыплются искры. Тогда можно в пять минут доскакать вон до той, самой дальней сопки, куда начинает клониться порыжелое к вечеру солнце. Где-то там, за той сопкой, и находится, наверно, бригада Данилова.

— А где бригада, за той сопкой? — спросила Любушка Пашу. Ей надоело молча идти.

— Нет, за этой повернем, — ответила сквозь платок Паша, указав глазами на другую сопку, круглую и чуть-чуть заснеженную, похожую на раскрытый парашют.

— А как эта долина называется, по которой идем?

— Олений Помет, — неохотно ответила Паша.

— А почему — помет?

— Не знаю.

Опять они шли, ни о чем не говоря. А поговорить с Пашей Любушке очень хотелось. Не о том, конечно, что Паша ревнует к ней Володьку. Любушка понимала, что Слава шутил, придумал просто так о Володьке. Но ей хотелось серьезно спросить Пашу: зачем она позволяет Володьке бить себя? Ведь в техникуме ее учили не только оленеводству, учили еще и прививать людям моральную чистоту и уважение к женщине. Любушка не знала, с чего начать разговор, но, подумав, решила, что лучше всего спросить прямо. И она спросила прямо:

— Паша, зачем ты позволяешь, чтоб муж тебя бил?

Паша приостановилась, удивленно подняла брови. Бархатные черные глаза ее насмешливо сощурились. Она была; молода, может, всего на два-три года старше Любушки.

— Он мой муж. Если хочет, пусть бьет, — насмешливо ответила Паша.

— Значит, каждый муж пусть бьет свою жену, а она должна терпеть? — строго спросила Любушка.

— Он красивый, — хвастливо сказала Паша.

— Значит, все красивые мужья пусть бьют жен? А где тогда женская гордость?

— Мой муж тебе нравится, я знаю. — Паша еще больше прищурилась, глаза ее из насмешливых стали злыми.

— Глупости, — рассердилась Любушка, — я его первый раз вижу.

— А зачем он к тебе ночью ходил? — в упор спросила Паша.

Выходит, Слава не шутил? Но если Паша так глупа и так ревнива, ей надо спокойно объяснить. И Любушка спокойно сказала:

— Твой муж приходил меня будить, а ты ревнуешь. Ревность — это предрассудок, плохое качество. Мне нравится совсем другой человек, он далеко живет.

— Мой муж русский, — зло выпалила Паша.

— Ну так что? — мягко спросила Любушка, зная, что если кого-то в чем-то надо убедить, то убеждать следует не горячась.

— Я его люблю, понимаешь?

Что такое любовь, Любушка знала. Она тоже любила русского парня, красивого парня — геолога Гену. Но разве Гена может ударить женщину? Любушка хотела сказать об этом Паше, но помешал Тимка. Пес остервенело залаял, метнулся в одну сторону, в другую, с разбегу ткнулся мордой Паше в колени и кинулся к ближней сопке. Паша побежала за ним и, падая, поймала конец веревки. Пес протащил ее несколько метров по земле, но Паша все же подхватилась на ноги и, не выпуская из рук веревку, побежала к сопке, увлекаемая Тимкой. Наконец она справилась с собакой, пинками погнала Тимку назад.

— Совсем он у тебя бешеный, — сказала Любушка.

— Медведь близко ходит, — ответила Паша, отряхивая рукавицей испачканную телогрейку. — Тимка сразу слышит, он раньше со мной оленя стерег.

— А ты давно пастушила?

— Давно… Три года прошло… Тогда Данилов бригадир не был… Тогда мой отчим был… Теперь он пастух… И мать пастух, — говорила короткими фразами, через паузы, Паша. Голос у нее как бы обмяк и подобрел.

— Так ты к маме в гости едешь?

— Надо, потому еду, — снова жестко и недружелюбно ответила Паша.

Тимка вновь зашелся лаем, заметался, вырывая из Пашиных рук веревку.

— Тё, тё![7] — прикрикнула на него Паша и стеганула Тимку концом заледенелой веревки.

Пес жалобно заскулил, подполз на брюхе, стал тереться кудлатым боком о ее ногу.

Они прошли километра три по долине, протянувшейся длинным коридором между голыми сопками. Не раз оглядывались, пытаясь определить, движется или все еще стоит на месте чернеющее вдалеке пятно — трактор. Но было похоже, что пятно приближалось. Меж тем солнце опускалось все ниже, из рыжего становилось багрово-красным, пухло и раздувалось. Потом красный пузырь коснулся острой вершины сопки, прокололся, и из него на равнину брызнула алая кровь. И все вокруг стало розовым: кусты, сопки, овраги, Пашино лицо, пепельный Тимка и даже кусок фанеры, прибитый к воткнутой в землю палке.

Палку нельзя было не заметить — она торчала на голом месте, как раз там, где равнина круто сворачивала влево, образуя коридор в других сопках. Любушка с Пашей подошли поближе и прочитали надпись на фанере: «Ушли далина Мушка очин штем почта Данилов».