Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V - Валентин Бочкарев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отступление Наполеона из России. (Нортен).
«Велик, велик твой Бог, Россия! Велик и славен русский Бог», на все лады вариируют пииты. Происходит, таким образом, не только процесс национально-консервативного самоутверждения, но вместе с тем национализация и самого Бога. Русский народ — богоизбранный:
«Народ, тобой самим избранныйЗа то, что правдой, верой тверд».
Русский Бог — Бог мститель, ветхозаветный Бог с жестоко карающей дланью:
«Подвигнись, исполин!Спаси стенящий мир от бедства,И да бразды твоих полейПод плугом зазвучат от вражеских костей!Пусть дерзкий в замыслах во времени грядущиЗаглянет в летопись и сердцем содрогнет,Послышит хладный пот, с чела его бегущий,И Бога мстителя почтет!»
(«Ф. Иванов», ч. I, 119).Грозная туча свалила; неприятель за пределами России:
«Страшная гроза промчалась,Там, вдали еще осталась,Там лишь слышен бой!»
(«Вестн. Евр.», 1813, март).«Французский вояжер в 1812 г.». (Теребенев).
В поэзии — меньше грозных перунов, с мотивами военными сплетаются романтические; прославляется мир — «краса земли, блаженство жизни сей»; уверенность в миновавшей беде открывает место для насмешки, для шутливых стихотворений, в роде «Побег Наполеона Карловича из земли Русской», или следующего «Завещания Н. Бонапарте» А. Измайлова («Сын Отеч.», 1814 г.):
«Предчувствуя мою кончину,Законным королям я уступаю трон,Чтобы из милости производили сынуХотя сиротский пансион.От братьев не видал я никакой заслуги,Пускай живут их чем хотят,Пускай из королей пойдут они хоть в слуги;Сестер же в госпиталь под старость поместят.Остатки гвардии и войска распускаю,И благодарность им моюЗа службы, раны их и голод объявляю,Но жалованья не даю:Где взять его, когда я сделался банкрутом.Все знают, что война была без барыша(Обманут жестоко я Коленкуром плутом).Вся собственность моя теперь: одна душа,Один мой только гений!Отказываю их я князю Сатане,Который сочинял со мною бюллетениИ помогал во многом мне.Пред смертию своей прошу у всех прощенья,Не требую себе богатых похорон,Я даже обойтись могу без погребенья;Прощайте! Помните, что был Наполеон».
Теперь поэзия заменяет призывные боевые клики панегириком в честь «героев севера», главным образом, Кутузова, Витгенштейна, Платова; она почти не обрисовывает их индивидуальности, а применяет к этим «сынам Беллоны» общий тип воинского героизма, как он сложился в старой поэзии XVIII века, — это тот же стиль, наиболее талантливое применение которого мы имеем в известных медальонах гр. Ф. Толстого на Отечественную войну; прославляется «Росс», тоже уже обобщенный и поставленный в классическую позу; «дворянский род», который «взгорел простерт к оружью длани» и за которым вслед «оратай», мещанин, купец, «спешат на поприще побед»… Но среди всех этих славословий одно имя обойдено самым упорным молчанием, это — Барклай-де-Толли; и даже впоследствии (1835 г.), когда Пушкин в стих. «Полководец» показал грядущим поколениям его «высокий лик», поэту пришлось оправдываться от обвинения в намерении оскорбить чувство народной гордости.
Во время заграничных походов центром поэтического внимания и энтузиазма становится Александр, его величают спасителем Европы, победителем и миротворцем — «се Август щастием, победами Траян, а сердцем Тит!» С его именем связывается великая миссия России «Мир миру славными победами даровать», чтобы «обнялись, как братия, цари». В поэзии проскальзывают те настроения, из которых возник в 1815 г. «Священный союз»; Державин в своем гимне лироэпическом уже славит на заржавевшей лире дряхлой рукой это «царство Христово», когда цари «придут на сонмы, чтоб миром умирить их громы», а Карамзин в оде «Освобождение Европы и слава Александра I» (1814 г.) намечает и принципы этого царства:
«Цари! всемирную ДержавуОставьте Богу одному!Залог, вам небом порученный,Вы должны возвратить Ему»[127].
Такова задача царей, а вот обязанность народов:
«Народы! Власти покоряйтесь;Свободой ложной не прельщайтесь:Она призрак, страстей обман.Вы зрели Галлов заблужденье…В правленьях новое опасно,А безначалие ужасно!»
К голосам Державина, Карамзина, Жуковского («Послание императору Александру I») вскоре присоединился звонкий и свежий голос Пушкина-лицеиста («Воспоминания в Царском Селе», «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 г.»), и надо признать, что патриотический порыв, охвативший русское общество, едва ли не наиболее достойное выражение нашел себе в одах молодого поэта; примыкая в общем к господствовавшим тогда настроениям, в стихотворении «Наполеон на Эльбе» отдавши сполна дань стремлению риторическими стихами «казнить» Наполеона[128], он вслед за Жуковским выдвигает освободительный характер борьбы, называя ее «свободы ярым боем» («На возвращение»), а позднее, в связи с известием о смерти Наполеона в 1821 г., именно Пушкин нашел самое поэтическое, и следовательно, самое гуманное слово, какое только было сказано в русской литературе о Наполеоне. Взамен проклятий, он зовет к примирению. «Он, — говорит Стоюнин, — хочет возвысить народный патриотизм не ненавистью и злобой, которым в свое время была причина, а прекрасным чувством освободителя народов»:
«Да будет омрачен позоромТот малодушный, кто в сей деньБезумным возмутитъ укоромЕго развенчанную тень!Хвала! Он русскому народуВысокий жребий указалИ миру вечную свободуИз мрака ссылки завещал»
(«Наполеон»).Мало того, когда снова все пало и «под ярем склонились все главы», когда «тихая неволя» «Священного союза», ограждаемая владыкой севера, воцарилась среди народов, Пушкин, как грозное напоминание о свободе[129], вызывает из могилы тень Наполеона, и снова, как при Аустерлице, —
«Владыке полунощиВладыка запада, грозящий, предстоял»…
(Недвижный страж дремал. 1823 г.).И пусть здесь Пушкин переоценивал Наполеона, пусть впоследствии изменял этой точке зрения, во всяком случае «только он, — говоря словами Н. О. Лернера, — пытался так благородно осмыслить это поразительное историческое явление».
Н. Сидоров
Русский геркулес загнал французов в лес и давит как мух. (Подр. Теребеневу).
V. Отечественная война в русской народной поэзии
В. В. Каллаша
I.сихология народной песни своеобразна, часто загадочна. Всегда она идет своими путями, далекими от взглядов и вкусов «командующих классов». Только отрешившееся от них вполне, свободное и глубокое научное исследование может сколько-нибудь проникнуть в тайники народно-поэтического творчества, — проникнуть, на каждом шагу ставя вопросы и формулируя недоумения. Требование, легкое на словах, и слишком трудное на деле… Почему незаметный, мимоходом, двумя словами отмеченный одной только новгородской летописью Илья Ярославич (незаконный сын Ярослава Мудрого), ассимплируя в историческом развитии песенного типа черты какого-то Моровленина, святого Ильи Суздальца и самозванца Илейки Муромца, сделался любимейшим богатырем русского народа, носителем его излюбленных идеалов? Что потянуло, в перекрещивавшемся притяжении, исторические черты Владимира Святого, Владимира Ярославича, Владимира Мономаха и др. для объединения в былевом образе «Красного Солнышка» наших «старин»? Почему ничем не выделявшееся Ронсевальское побоище оставило такой необъяснимо глубокий след в памяти и фантазии Франции Карла Великого и его ближайших преемников, а ничтожный для историка Роланд сделался идеальным паладином средних веков? Почему Марко Кралевич занял, для серба-простолюдина, такое не по заслугам громадное место на Косовом поле?
И почему не оставила никаких осязательных следов в нашей народной поэзии затяжная трагедия распада Киевской Руси? Почему жуткий катаклизм татарского нашествия почти не вызвал к жизни новых сюжетов, механически наслаивал только новые черты на старые впечатления и воспоминания? Почему погром Русско-японской войны отразился только полукомическими штрихами в пошлой «частушке»? Почему так скудны и жалки народно-песенные отголоски Отечественной войны?
