Мир человека в слове Древней Руси - Владимир Колесов

Последние дни Пафнутия Боровского в 1477 г. описывает его ученик Иннокентий; пораженный количеством прищедших проститься с блаженным, он говорит: «Не токмо же от князь и отъ княгинь, но и отъ прочего народа, отъ боляръ же и отъ простыхъ со всѣхъ странъ приходящихъ» (Пафнутий, с. 494) — в этом отразилось совершенно новое представление о совокупности лиц: князья выделены из народа, обособлены от него. Однако все остальные понимаются здесь как собирательная совокупность народа (простые и боляре). Эти попарные соотношения прослеживаются во многих книжных текстах, сохраняются на протяжении веков и понятны еще сегодня (журнальные и газетные рубрики говорят нам о «странах и народах», а не о «людях и языках»).

Итак, человек и люди — слова, которые имеют особое значение, потому что само желание снизить их стилистический ранг показывает нам пристрастное отношение церковного писателя к словам, языческое народное осмысление которых отличалось от принятого в книжной литературе, восходящей к библейским текстам. Они выражали идею о «человеке», который дан сам по себе, и о «людях», независимых в своем отношении к каким-либо установлениям власти (например, свободных от влияния церкви). Это следует из текстов Кирилла Туровского. Проследим это на других текстах.

Самая важная подробность: в древнейших текстах слово человѣкъ обычно употребляется в форме множественного числа. Что же это за «чловеци»?

В «Печерском патерике» говорится о том, что человек — подобие бога, однако противопоставлен ему: славы ищут «от человекъ», а не от бога (Патерик, с. 101); «чловѣци» — не ангелы и потому не видят бога (с. 87), вообще же они ближе к богу, хотя и укоряют последнего (с. 168), беса всегда можно отогнать «отъ чловѣкъ». Люди просвещаются «в человѣкы» посредством божественного крещения (Поуч. свящ., с. 111); «къ живущимъ бо на земли человѣкомъ» обращается Иларион (Иларион, л. 169), а слава князя Владимира именно в том и состоит, что «бысть князь Володимиръ акы уста божия, и человѣкы от лести диаволя къ богу приведе» (Похв. Влад., л. 342б). В борениях неба и ада человек находится где-то посредине — это общее место христианской литературы. У Иоанна Экзарха «небесьскыи ангели и земьни намъ человѣци» (Ио. Экзарх., с. 20); такие оценки могут меняться местами: «земние ангели и небеснии человѣци» (Поуч. свящ., с. 111); вся разница в том, что в отличие от ангела человеку — существу во плоти (Прол. поуч., л. 2626) — противопоставлен «богъ, имый человѣци, богомъ зовемъ бога» (Ио. Экзарх., с. 90). До ХѴII в. троичное заселение сфер подчеркивалось в любом тексте; даже в грамматическом руководстве части речи, грамматические категории и формы языка делятся по относительной ценности в зависимости от того, с чем они соотносятся: с ангельским ликом (имя), с тем, что «отпадщо» (например, с бесами соотносится глагол), или с тем, что «посрѣдне» (чловѣци соотносится с причастием, промежуточной между глаголом и именем формой). В «Житии Ольги» обнаруживаем интересное противопоставление: «И бѣша вси людие невѣдуще бога, и [Ольга] немалы печаловаше, видящи вся человекы прелщени дьяволомъ» (Жит. Ольги, л. 381). Гражданское состояние (люди) противопоставлено здесь духовному посвящению (человекы). Важно одно: то, что выражено «причастной» формой человѣки (а не люди, не народъ), противопоставлено божественным силам; лишь понятие, выраженное формой чловѣци, достойно подобного сопоставления, всегда представляя некое множество. Сочетание мнози бо человѣци часто встречается в древних текстах, оригинальных и переводных.

«Человеци» отличаются не только от бога, но и от животных (Жит. Авр. Смол.), они рождаются (Александрия) в отличие от ангелов, которые пребывают всегда, и могут быть самого невероятного вида. Александр Македонский в своих походах обрел «нѣкако мѣсто, идеже бяху человѣци безглавни» (Александрия, с. 77), «идеже бяху человеци дивии» (с. 75) и т. д., в том числе с головами зверей или птиц, как это описано Козьмой Индикопловом и другими наблюдателями этого странного мира. И тем не менее все названные чудовища — «человѣци», поскольку их отношения с богом не оспариваются и не подвергаются сомнению. «Человек» воспринимается в его отношении к богу, но как противоположность ему; поэтому какими бы причудливыми ни были его обличья, они не принимаются во внимание, они не важны.

Более того, «человеки» бывают злые, они крадут и грабят (Патерик), однако каждому ясно, что этому их научает дьявол. Летописец рассказывает об убийстве князя Андрея Боголюбского. Заговорщики, прежде чем пойти к спальне князя, «бѣжаша съ сѣнии, шедше в медушу и пиша вино. Сотона же веселяшеть ѣ в медуши и, служа имъ невидимо, поспѣвая и крѣпя ѣ, яко же ся ему обѣщали бяхуть» (Жит. Андр., с. 328). Ни здесь, ни далее ни разу не употреблено слово человѣци; «яко звѣрье свѣрьпии», «яко звѣрье дивии [дикие]» — так именуются попавшие во власть дьявола заговорщики; заговорщиков перечисляют поименно или указывают собирательно как «те» (в старинной форме винительного падежа множественного числа для мужского рода — ѣ), но «человеками» их никогда не называют, потому что в данный момент они во власти дьявола, служат ему, превратившись тем самым в зверей.

В свою очередь, «человеци» судят земной суд, противоположный суду небесному (Жит. Авр. Смол.), и часто судят несправедливо, так что, возможно, прав игумен Даниил, сказавший невесело: «отъ бога вся возможна суть, а отъ человѣкъ невозможна» (Хож. игум. Даниил., с. 105).

Переводные греческие афоризмы также представляют это земное подобие божества с характерными для него признаками. Ср. в «Мудрости Менандра»: «много зла человѣкомъ ражает рознь» (с. 17), «сила есть въ человѣцехъ имѣние и власть» (там же). Самое интересное, что в греческом оригинале выделенных слов нет, они вставлены славянским переводчиком, чтобы уточнить, что речь идет о человеке на земле, а это люди особые, они и представлены не собирательно, а в совокупной множественности. Очень характерна такая черта: безличные отвлеченные высказывания невозможны в древнем сознании славянина. Неопределенно-личное выражение типа «много зла рождает враждебность» неприемлемо для Древней Руси, потому что каждое высказывание вполне конкретно должно быть привязано к личности или к классу людей. И только с понятия о конкретном человеке как бы снимается представление о человеческом, что человеку по силам и что «выше человѣческыа силы» (Патерик, с. 167). Чловѣчьскъ и чловѣчь — пока еще варианты в славянском книжном языке (Ягич, 1902, с. 85) в соответствии с греческим ánthrōpos. Однако слову родъ всегда сопутствует чловѣць (человечь; ср. Чтен. Борис. Глеб., с. 15), тогда как по отношению к Христу употребляют выражение сынъ чловѣчьскъ, и в этом различии степеней притяжательности выражается разница в отношении к «роду» и к «лицу». Человек воспринимается как часть рода (чловѣчь), а отдельная личность уже отчуждена от него, только принадлежит роду, относится к нему (новая форма человѣчьскъ).

Ср. в «Пчеле»: «Человѣци подобии суть облакомъ, иногда в ино мѣсто воздухомъ носими» (с. 229—230); «держава страстьная не вдасть человѣкомъ быти яко человѣкомъ» (с. 32); слово человѣкъ употребляется лишь в форме множественного числа, но уже как перевод греческого ánthrōpa («человеки»). Бремя страстей мешает человеку оставаться человеком — вот смысл последнего изречения; в таком случае человек превращается в дикого зверя.

В форме единственного числа слово человѣкъ известно только с XIII в., причем обычно в сочетании с неопределенными словами сей, такой, нѣкый, первый, иной. «Нѣкый чловѣкъ» скажут о том, кто что-либо совершил, чем-либо выделился из массы других, иных, всех прочих.

В «Сказаниях о Соломоне и Китоврасе» обращаются к кентавру: «Которых людей еси ты, человекъ ли еси ты или бѣсъ?», и кентавр успокаивает: «Азъ есмь человѣкъ [из] живущих под землею» (Сказ. Соломон., с. 72). И кентавр назван человеком, хотя он странен и необычен; чтобы выделить его из массы, потребовалось одно лишь слово человѣкъ. Человек (а не бес), потому что он из семейства людей, — тоже важное уточнение, которого не могло быть в XII в. «Человек» и «люди» вступают в новые взаимные отношения, постепенно заполняя возникшее противопоставление «личность — масса», из которой личность выходит. Человек выделился из людей, но люди — по-прежнему масса, народ. В народном языке началось постепенное устранение множественности у слова человѣкъ и собирательности у слова людие. Возникает четкое различие: человек — индивид (не некий), а люди — толпа.