Рассказы - Дмитрий Новиков

Иногда я беру с собой в лес младшую дочку. Она бредет за мной, спотыкаясь о корни и камни, и постоянно о чем–то спрашивает. Мне нравится ей объяснять и рассказывать. Показывать, где елка, а где сосна, чем рябина отличается от березы, как из пронзительного неба и нелепых вроде бы, кривых веток вдруг получается душу рвущий витраж. Особенно сложно мне отвечать на ее вопросы. Она очень хочет знать — кто добрый, а кто злой, весь мир разделить надвое, чтобы чувствовать себя уверенней и спокойней. И я часто в тупике — стрекоза добрая или злая? А муравей? А серый волк? Когда становится совсем сложно, я ловко отвлекаю ее — даю понюхать ядреный до щекотки в носу кусок застывшей смолы с соснового ствола. Он липкий и смешной, и дочка никак не может запомнить название этого вещества и говорит: «Дай мне еще слипы». А я думаю о многом и разном — о горках и битвах, об увлечениях молодости и пожилых забавах, о лжи во спасение и лжи убивающей, лгущей при этом, что она во спасение. И боюсь, боюсь, когда дочка спросит — добрые или злые моряки? Или невесты. Или замужние матроны. Или разведенные мосты. Или сведенные, стиснутые в отчаянье зубы. Боюсь, потому что не знаю, что тогда нужно будет отвечать. Чтобы правду и чтобы не так больно. Чтобы не только бабские горки кругом.

ПРОИСХОЖДЕНИЕ СТИЛЯ

«Апыл, апыл», — бодрая старушка приблизительного возраста протягивала ему какой–то сморщенный фрукт и задорно подмигивала. Ему было не до старушек с их яблоками, ни до прочей умиротворяющей западной экзотики, но движимый странной смесью вежливости и грусти, он взял из вялых ладошек зеленый шар и попытался откусить. В горло и нос брызнула кисло–горькая струйка с терпким, эфирным запахом. Он озадаченно посмотрел на соседку. «Лайм, лайм», — от души веселилась та. Он неискренне поблагодарил престарелую проказницу и вручил ей обратно предмет пожилых забав. Потом отвернулся к окну. Старуха минут пять поклехотала, пытаясь учредить какую–нибудь еще безумную шутку, но потом угомонилась и затихла.

«Вот ведь, напрасная жертва великой депрессии», — как–то очень органично вписалась она в сначала странную, а потом все более неприятную картину, которую вот уже вторую неделю наблюдал он вокруг себя. Поезд карличьим галопом бежал на север.

Ни за что не узнаешь наперед, когда придет время. Где очертит чувство свою территорию. Будешь ждать, надеяться, пытаться искусственно вызвать — нетути. Забудешь, отчаешься, хуже еще — успокоишься, — тут оно врежет в лицо стремительным снежным комком, и почти потеряешь сознание, и будешь слизывать кровь с шутливого, красного рта, и как безумец просить этой боли еще, и еще, и еще…

Когда прибыли четверо американских студентов из медицинской школы побратимского города, для встречи отряжены были четверо наших представителей, по одному на каждого друга. Первым по обтрепанному аэровокзалу шел Большой Ы. Двухметрового роста, немногословный, с выпуклыми, насекомые жвальца напоминающими челюстями, он внушал ужас женщинам и детям. Небольшие же мужчины обычно желали с ним дружить, не подозревая, что характер у Большого Ы необычайно мягкий и незлобивый, и быть их помощником в борьбе за живучесть он вероятнее всего не пожелает. Следом за ним семенили Тигр и Хитрый. Будучи полными противоположностями внешне — маленький и высокий, толстый и худой, они во внутренней жизни были полными симбионтами. Гениально прозорливые насчет повеселиться, живо отреагировать на любое плотское, а то и духовное удовольствие, были они неотъемлемой частью любого мало–мальски осознанного общественного движения. Кровожадная кличка Тигра была всего лишь механическим сложением его инициалов, хитрить же он умел ничуть не хуже Хитрого. Замыкал шествие я, почему и мог видеть всю его великолепную и торжественную панораму.

Встречаемых нужно было встречать по одежке. Без нее они выглядели бы слабовато на боевом фоне наших, кто во что, но ритуально одетых. Как устоять сердцем даже сейчас от того прекрасного, ностальгическим флером овеянного вида друзей — роскошные дубленки желтовато–белого цвета, иерархически отстоящие от ватников на расстояние ружейного выстрела, незабвенные шапки — «гребешки» с надписью «спорт» на иностранном, и главное — кирпичом тертые джинсы, предмет былого осуждения, теперь же гордости немногочисленных. Американцы же были ярки, стандартны, улыбчивы. Одна невыразительная красавица с выражением постоянного недоумения на малоподвижном лице; один испуганный юноша из тех, что службу в родной армии считают одновременно долгом и подвигом; крупная, ростом с Большого Ы девица с соответственными росту зубами и носом, и, наконец… Из заранее присланных документов, а можно и так — из–за ранее присланных документов было известно, что ее зовут Lisa Huwe. Я транскрибировал это как Лиса Хьюви, или лучше Лиса Хью. Лучше, потому что в тот год вертелись в голове простые и даже глуповатые слова, в чем–то похожие на истину: «О, Сузи Кью! О, Сузи Кью! Мэй би ай лав ю, мэй би ай лав ю, Сузи Кью!» И дальше с хорошим, убедительным драйвом: «I love the way you walk. I love the way you talk. I love the way you walk, I love the way you talk, Suzi Q…»

Лиса Хью была хороша. Красива как–то по–русски, без выпендрежа и глупой надменности. Живое подвижное лицо, глаза, не обездушенные пылью нарочитого феминизма, загадочный, зовущий рот с несколько более полными, чем принято, губами. Светлые, льняного оттенка волосы. Узкие коленки. Улыбка. «Клац», — лязгнули где–то невдалеке железные двери. «Внимание, плиз», — гуднул голос в официальный микрофон. «Взырь», — резко царапнул глаза быстрый солнечный блик. «Лиса, — представилась она, протягивая первой руку, — Лиса Хуй».

Пусть осудят, пусть не полюбят меня надменные ревнители различных чистот и нравственностей, чей кислый запах ротовой похож на аромат подмышек, пусть зардеется пунцовыми маками напудренных щек, плавно переходящих в изящные брыли, та псевдокультурная дама, тайная поклонница инцеста и явная — народных танцев, мне все равно. Ведь то, что они могут принять за воспаленный плод собственной их же фантазии, всего лишь фамилия прекрасной девушки. Прекрасной и живой настолько, что меня трясет вот уже десять лет при одном упоминании слова «лиса» в любом контексте. Настолько, что теплый фонарик ее жизни до сих пор сильно и весело освещает мою печальную дорогу из туманного прошлого в темное будущее. Столько напастей и бед минуло, а потом и кануло с того времени, а она по–прежнему живет где–то внутри, в средостении — душном доме души, и тревожное, младенцем грудь сосущее счастье никак не может пройти, закончиться, погаснуть. О, Сузи Кью…

Так бывает — нечасто, редко, почти никогда, но вдруг вспыхнет обоюдная, ничем не обоснованная, групповая симпатия — с одной стороны подогретая любопытством и алкоголем, с другой — таким же точно любопытством и страхом, что в иные моменты кружит голову сильнее вина. Только познакомились, только успели запомнить имена, как сразу — побежали, по Питеру побежали, зимнему, красивому как в блокаду, разрушающемуся, вольному, гнилому. Любимому. Показать нужно. Успеть везде — и к Зимнему, и по Невскому пройти, и к Спасу, шамаханской царице этой — все сразу, побольше, хоть и три часа до поезда. И талонная система нипочем, знаем где брать, умеем. Угостить гостей и водкой, и портвейном, и «сухариком» крашеным сразу, всего побольше, чтоб голова закружилась, чтобы поняли, в три часа поняли, что Ленинград этот — Питер на самом деле, и не миновать ему им быть. Чтобы полюбить успели, хотя бы так, как сами, — наездами. Но чтоб щемило так же грудь, теснило дыхание, и слезы парижские на глаза при первом глотке его воздуха — здравствуй. Поэтому пей, кружись, фонари волчком, люди быстрые, сметливые кругом, самим черт не брат — смотрите, ешьте, дышите, Петербурга даем немного, кусочек, чтоб не объелись сразу, каналами чтоб не захлебнулись, проспектами не заслепли, дворцами не пересытились. И гости смотрели, пили, понимали, потому что смеялись в специальных местах, где нужно — ахали, где положено — молчали. Только передвижениям быстрым, стремительным все мешал огромный чемодан развратного рыжего цвета, который за собой таскали. Профессорский чемодан — объяснили, сам следом налегке поедет, багаж вперед — таскай, не ленись. Но даже его из руки в руку перекидывая, мотались по улицам, все не могли насмотреться, как будто сами в первый и последний раз. И лиса все улыбалась, широко и немного испуганно, потому что поняла все уже, потому что не зря такое без удержу кружение в чужом городе, потому что сладко предчувствие. А потом время подперло, и побежали, понеслись до Московского. Две минуты до поезда, а чемодан этот не лезет в камеру свою для хранения, не тот габарит, чужой. И совсем чуть–чуть не лезет, издевается. Тогда ногами его по толстому брюху, под испуганные возгласы радетелей, по брюху ненавистному уже, классово враждебному. Так запинали молодецки, забили плотно как пыж в патрон, и успели в вагон вскочить, уже плывущий медленно вдоль перрона, все без потерь, лишь город с собой не смогли, не сумели весь захватить, только кусочек маленький, только вокзал, да часть моста, да немного телеграфа.