Стерегущие дом - Шерли Грау

— Я не повез ее домой, — сказал дед, как будто я сама не знала. — Как-то рука не поднялась.

Каждый год примерно в это время у нас появлялись два паука. Они жили всегда на одном и том же кусте с желтыми цветами — крупные, жирные твари.

Заметил их дед.

— Приходят в свой час, — сказал он. — И всё так.

Я вспомнила одно место из Библии, которое тетя Бетси дала мне прочесть в день, когда мы узнали, что мама умерла. Что дни человека, как трава — пройдет ветер, и нет его; я в точности не запомнила.

— Здешним это придется не по вкусу, — сказал он. — Будут болтать, как всегда. Чесать языки про Хаулендов для них уже лет сто первое удовольствие. Развлечение лучше карт, даже для самых набожных…

Я подняла с пола веранды камушек, запустила им в паука. И попала: паук свалился на землю и исчез.

— Это получилось вот как, — сказал дед, словно ничего не замечая. — Она так ненавидела переезды, так устала за дорогу туда, что у меня не хватило духу везти ее обратно. Когда человек что-то терпеть не может при жизни, ему это и после смерти должно быть неприятно.

Паук снова взобрался на куст. Я опять потянулась было за камушком, но сердито одернула себя: сиди тихо.

— Я и рассудил — земля везде одинакова, и раз она так ненавидела ездить…

Его голос замер, и через минуту он встал и пошел в дом.

— Теперь можно пульнуть в паука, — разрешила я себе.

Тем дело и кончилось. Я опять жила на ферме, и моя связь с городом оборвалась. Никаких пересудов я не слыхала. Не от кого было. Но судачить-то судачили, не сомневаюсь. Это у здешних в крови.

Отошла поминальная служба. Дед пожертвовал городской методистской церкви витраж для окна с надписью: «В память об Абигейл Хауленд Мейсон».

Этого тоже кое-кто не одобрил — дескать, с цветными стеклами церковь стала слишком похожа на католический храм. Возможно, так считали все, но одно дело считать, а другое — высказать вслух, при том что самые богатые вклады всегда поступали от Уилла Хауленда.

На изготовление витража ушел год. К этому времени мамина смерть отодвинулась так далеко в прошлое, что никто уже особенно не горевал. Мне даже нравилось ходить в церковь, потому что это случалось довольно редко. После поминальной службы тетя Энни (она специально ради этого приехала из Атланты) устроила большой званый ужин. Спиртного, как водится, было море разливанное; иные из мужчин упились до бесчувствия и валялись прямо на траве, иные из дам удалились в комнаты, чтобы впасть в бесчувствие более пристойно. Юнцы затеяли на дороге к мельнице гонки, поразбивали машины и были доставлены в окружную больницу (доктор Армстронг был в числе упившихся), чтобы их там починили и заштопали.

Тем и завершилась жизнь моей мамы: могилой в Нью-Мехико и окном из цветного стекла в методистской церкви Мэдисон-Сити.

Той осенью уехала учиться старшая дочь Маргарет, Нина. С деньгами стало теперь гораздо легче, так что ее отправили в шикарную женскую школу в Вермонте (со временем она стала чемпионкой школы по фигурному катанию, хотя, пока не уехала на Север, в жизни не бывала на катке). Она писала чаще, чем Роберт, и присылала фотографии. Но никогда больше не виделась со своей матерью. И писем от нее не получала. На письма Нины, как и на письма Роберта, отвечал дед, и, хоть он, разумеется, сообщал им, как поживает их мать, все было так, словно она умерла или находится где-то за миллионы миль. Теперь он ездил и к Роберту, и к Нине — по два раза в год. Маргарет не ездила никогда.

Она осталась с последней, самой младшей — Крисси.

Мне кажется, с ней Маргарет обращалась куда более ласково. Я замечала, что когда бы девочка ни прошла мимо, мать непременно сгребет ее в охапку и крепко стиснет — что-то не помню, чтобы так хоть раз бывало с Робертом или Ниной. И правда, чем-то Крисси была симпатичней всех. Ее рыжие волосы курчавились и вечно торчали вихорчиками во все стороны; глаза — не то чтоб синие, а скорей в прозелень. Она отличалась ровным, счастливым характером и почти никогда не болела. И была самая способная из них, намного способней Роберта, хотя его куда больше поощряли в учении. Читать она научилась по старым журналам, которые брала у деда, и задолго до того, как пошла в школу, читала мои старые хрестоматии. Свернется с книжкой где-нибудь на развилке дерева — и считай, что устроилась на все утро. Я ее любила. Она была из тех детей, которых нельзя не любить.

Дед тоже ее любил и вечерами играл с ней по целым часам. С другими детьми — никогда. Может быть, прежде ему было не до того. Теперь же, когда умерла мама, у него как будто появилось больше времени для самой маленькой в доме.

И все-таки — когда мне было шестнадцать лет, и я кончала среднюю школу, а Крисси исполнилось одиннадцать — она, как и другие, уехала из дома. И, как другие, больше не возвращалась. Даже на каникулы.

Теперь я стала старше и спросила об этом. В тот день дед чинил частокол на переднем дворе. Я спросила напрямик:

— Ты по Крисси не скучаешь?

Он держал во рту штук пять гвоздей и неторопливо вынул их.

— Нет, отчего же, скучаю.

Он опять пополнел, стал таким, как до маминой болезни: большим и грузным. Лицо у него было гладкое, розовое, без морщин; и все те же светлые, ярко-синие глаза. Меня всегда поражало, какого они ясного цвета — в точности, как рассветное зимнее небо.

— Что же ты не отдал ее в здешнюю школу, раз скучаешь? — спросила я.

Он выдернул трухлявый кол и отшвырнул в сторону.

— Сама знаешь, внучка, не хуже меня.

— Нет, почему все-таки? — допытывалась я. — Я хочу знать.

Он говорил, не глядя в мою сторону.

— Хочешь, стало быть, чтобы я сказал эти слова за тебя. Я, помнится, сам в детстве терпеть не мог излагать мысли вслух… Словобоязнь, вроде бы, что ли.

Он взял новый кол и приладил к поперечине, чуть потеснив другие.

— Ты знаешь, каково в здешних местах приходится негру. А такие дети, они как раз оказываются где-то посередине — ни белые, ни черные… — Он приставил гвоздь, стукнул по нему раз-другой молотком и вогнал в дерево. — И что им здесь делать? Война будет не вечно. Заводы и судоверфи позакрывают. Мы тут опять впадем в спячку.

Еще один гвоздь — и кол стал на место. Дед двинулся вдоль ограды, проверяя рукой крепость каждого кола, выискивая подгнившие.

— У нас и при том количестве народа, какое есть, насилу прокормишься, — продолжал он. — А они ребята шустрые, далеко пойдут. — Он нашел негодный кол, вышиб его боковиной молотка, крутанул и вывернул из ограды. — Здесь им места нет, вот я их и посылаю туда, где попросторнее.

— Угу, — сказала я.

— Денег для этого у меня, кажется, достаточно. — Он опустил молоток и посмотрел мне прямо в глаза. — Раз уж тебе так интересно… Роберт в сентябре поступает к Карнеги на техническое отделение.