Железный тюльпан - Елена Крюкова

— Любишь, говоришь. Забавно. — Она вздохнула. — Все люди или любят, или ненавидят друг друга. Третьего не дано.

Я смотрела на ее лицо, на нож.

— Ты дура, ты… ты ранила меня, пусти…

— До свадьбы заживет. — Она выпустила мою руку. — До твоей свадьбы с Ахметовым. Подобрала огрызок. Ты, такая блестящая актриса. Ты же уже сделала, можно сказать, Любину карьеру. Зачем тебе нужен этот подонок. Он, кроме горя, тебе ничего не принесет.

Я схватила с постели простыню, зубами и пальцами зло разодрала ее на куски, приложила к порезу. Простыня мгновенно пропиталась кровью. Вот сейчас я увидела, что кровь хлестала из меня вовсю.

— Ты перерезала мне артерию, дура. Вызывай «скорую». Я могу умереть. — Вот теперь я по-настоящему испугалась и задрожала, у меня зуб на зуб не попадал от дрожи. — Дай я вызову!

Я шагнула к сотовому, валявшемуся на столе. Рита схватила телефон и швырнула его за кровать, в гору плюшевых Любиных подушек.

— Я тебе вызову, дрянь! Сейчас твоя кровища уймется, если у тебя свертываемость хорошая, а не как у древней старухи. — Она подняла нож снова, приставила к моим глазам. Я, как застывшая на морозе, сотрясаемая мелкой противной дрожью, глядела на окровавленное лезвие. — Видишь нож? Знаешь меня? Теперь узнала. Я способна на многое, ты, дрянь. Если ты задумала сделать что-то нехорошее с Бахытом, со мной и… — она помедлила, — с Гришей, берегись. Я проберусь к тебе ночью в эту спальню. Я изрежу тебе твою красивую рожу в хлам. Шрам на шраме будет. Из больниц до седых волос не выберешься. Ты! Сучка молоденькая! Поняла?!

Вблизи, очень рядом с собой, я видела ее безумные глаза. Ее лицо — по вискам и щекам текли струйки пота, будто она не легко полоснула меня ножом по шее, а отработала смену на бойне. И мелко вьющиеся дегтярные волосы. И седые нити в них. Седые пряди. Понятно. Она чувствует необратимость времени, Рита Рейн. И она бешенствует. Она страдает. И ей хочется уничтожить вокруг тех, кто молод.

— Поняла. Я не сделаю вам всем ничего плохого.

Она опустила нож. Повернула лицо к окну. Вечерние весенние звезды глядели, крупные, светлые, в распахнутое окно. И я увидела на ее смуглой шее, под скулой, под челюстью, под отдутыми сквозняком темными волосами, белую полоску узкого шрама.

«Кто тебя?!» — чуть не вскрикнула я. Сдержалась. Так она тебе и скажет, Алка, дурочка. Я стояла, прижимая ком разодранной простыни к шее. У меня на языке вертелся только один-единственный вопрос, который я могла задать Рите Рейн.

И я задала его.

— Рита, — я, должно быть, очень идиотски выглядела с этой скомканной простыней, в этом платье, вся выпачканная кровью, с блуждающим взглядом, в облаке аромата пролитых французских духов, в неприбранной спальне. — Рита, скажи мне, это ты убила Любу? За что?!

Она наклонилась, взяла с кровати клочок простыни, сухо-насухо вытерла нож.

— Много будешь знать — скоро состаришься.

Она бросила на пол окровавленный комок бязи. Дала мне пощечину ярко вспыхнувшими ненавистью глазами. Повернулась. Подхватила с кресла плащ. Процокала каблучками к двери. Обернулась у притолоки.

— О, отличное у тебя зеркало, — сказала, поправляя растрепанные смоляные волосы. — Я его помню. Оно и при Любе стояло. Когда мы с ней тут кувыркались в постельке. Неужели я Любу не узнала бы, подставь мне хоть тысячу двойников. Не узнала бы ее тело. У нее была такая славная, милая родинка. Вот тут.

И она показала пальцем на то место на шее, куда убийца Любы, которого я не знала, которого хотела узнать, воткнул узкое тонкое шило.

Он продался ему с потрохами,

Он казнил себя тяжко потом.

В карты резался он с «петухами»,

А его обзывали «козлом».

Тюремный фольклор

— Анечка, меня взяли, взяли к Лехе в «Гвоздь»! Я теперь пою у Лехи!

— Это что ж, значит, прости-прощай, вольная житуха?.. И теперь будешь пропадать на этих, как их, твоих… репетициях?.. — Анька шумно вздохнула, выдохнула в телефонную трубку. Она сидела с ногами на диване среди собственноручно вышитых подушечек, поедала сладкий иранский инжир, на кухне, как всегда, шкворчало в огромной сковороде мясо, — и тут позвонила Серебро. — Я-то думала, ты мне что-нибудь дельное скажешь, ну, такое ценное, что-нибудь про шмотки, про туфельки-одежку, а ты, мать, про свой вонючий рок. Сдался мне твой рок! — Анька, как волк, зевнула в трубку. — Рок-вуменша нашлась. Все это забавы юности, они у тебя, Инка, пройдут, как с белых яблонь дым. Хоть бы про мужиков мне лучше про каких рассказала. Как ты там, в Алкиной комнатушке?.. Ничего урожай снимаешь?.. Или омуль плохо идет?..

Акватинта зажевала инжирину. На другом конце провода Серебро расхохоталась от души.

— Омуль идет просто косяком, Анютка, отбою от мужиков нет! У меня ж теперь «Интурист» рядом! Но я не могу пахать так много, как раньше. Голос берегу. Да и… Леха может узнать…

— Леха! Подумаешь, цаца какая твой Леха! Звезда-а-а-а!..

— Да, звезда. Рок-звезда! — Серебро возмущенно хрюкнула в трубку. — И не смей о нем так! Это музыка будущего! А Алка… со своей попсой…

— Что мне с вами делать, с музыкантшами, развела я вокруг себя артисточек, — притворно-жалостно вздохнула Толстая Анька и бросила в рот еще одну инжирину. — Алка-то звонит тебе?.. Теперича она у нас аристократка. В своих двенадцати комнатах плутает… не найдет, где туалет…

— Не-а, не звонит. И тебе тоже не звонит?

— И мне. Зазналась!

— Да, выходит, что так. — Серебро шмыгнула носом. — Мы для нее теперь обыкновенные шлюхи. А я еще и рок-герл. Кстати, о роке. Зря ты так презираешь рок, Анька. Вон даже этот, как его, Алкин… ну, Любин… продюсер, Юрий Беловолк, и тот набирает для «Любиного Карнавала», который в конце марта будут уже отснимать, рокеров самых лучших. И наших, и импортных. Знаешь, кто будет петь с Алкой во втором отделении?.. «Ред Кардиганс»!.. Сами «Ред Кардиганс»!.. Ну, и наши ребята… «Аргентум», «Идея фикс»… все самые клевые… И америкашек подцепили, одну мулаточку сейчас туда, в «Карнавал», тащат, довольно ничего телка, Джессика Хьюстон… Я слышала ее. Мордочка ничего, но поет…

— Что, мать, ты лучше?..

Анька проглотила инжир и засмеялась.

— А ты еще сомневалась!.. Конечно!

У нее на шее шрам. Такой же, какой она заделала мне.

Я теперь такая же, как она.

Что бы это значило?!

А ничего. Ничего, кроме того, что тебя, Алка, пометили. Ты теперь меченая. Теперь тебя нехитро будет узнать.

Она сделала это нарочно, чтобы мы, все трое…

Да! Трое! Люба — она — и я…

Чтобы у нас у всех были разрезанные шеи. Рита дает мне знак. Она хочет мне сказать этой своей дурацкой выходкой: мы все меченые, мы все в связке. Ты подозреваешь меня, я подозреваю тебя. «Это ты убила Любу!» — «Нет, ты!» Две бабы-идиотки вступили в единоборство. Кто кого.

Она меня предупредила. Она предупредила меня, чтобы я не совалась в их игры. Чтобы я не разгадала, почему они охотятся за Тюльпаном. Почему они убили Любу.

Кто-то из них троих убил!

Я уже не сомневалась в этом.

Мне нужны были только доказательства.

Доказательства, которых у меня не было. Пока не было.

Как ноги занесли ее к Казанскому вокзалу? Ну да, оттого, что здесь, рядом, был Рязанский переулок. Она зажмурилась. Пойти к Эмигранту? «Успеешь. Не тревожь его. Не трогай свое чувство к нему. Ты же слишком сильно хочешь к нему, ты же знаешь. Поэтому останови себя. Повремени. Лучше зайди-ка в „Парадиз“, посиди там немного. Вспомни былые годы. Тряхни стариной». Она задрала голову. Ну как, красная надпись, ты все еще на месте? Тебя еще не переименовали, ресторан? Все было на месте. «PARADISE» — ало горело у нее над головой. Она усмехнулась. Наступит время, и стекла перебьют, и закрасят название. И назовут это как-нибудь… ну, к примеру, «INFERNO». «Инферно» — так назывался ночной компьютерный клуб, куда бегала продвинутая Серебро, она и там ухитрялась, играя в компьютерные игры, снимать глупых богатеньких мальчишек и вытрясать у них баксы из бумажников. Все проходит, пройдет и это. Боже, как уже на улице тепло!

Алла поднялась по гладким ступенькам, толкнула стеклянную тяжелую дверь. Вот он, зал, где она провела так много часов, дней, ночей, шныряя между столами, садясь на колени к мужчинам, промышляя, плача в углу, вытирая слезы ресторанной шторой, и халдей Витя приносил ей стопочку, и она потихоньку выпивала, и пудрила красный опухший нос, заплаканые щеки. Да, много всего было здесь с ней, уже и не упомнишь. Она оглядывалась: может, Витя сегодня работает. Нет, Вити не было. Ну и ладно. Вот здесь она сядет; закажет себе что-нибудь для отвода глаз. Есть ей не хотелось. Боже мой, почему люди все время едят. Дикая голодная диета Изабеллы отбила у нее раз и навсегда всякий вкус к еде.