Женщина и мужчины - Мануэла Гретковская

Клара закусила губу. Она и так сказала слишком много. Она окружила Яцека защитным слоем слов – но ведь слов, а не лжи! Так ему легче будет перенести это. Пусть не сразу, пусть медленно – у него тоже должно быть время. Она достала из кармана мобильник. Юлек не брал трубку. В сервисных сообщениях не было уведомления о том, что Юлек прочитал ее SMS. Обиделся? Насколько она его знала – он не таков…

В квартире было темно. Свет нигде не горел. Клара пришла в кухню. Яцек сидел у стола и допивал вторую бутылку.

– Клара, может быть, мы снова начнем с того, что было для нас самым важным?

– Ты о чем?

– Не знаю. Мы должны вместе подумать, что именно было для нас самым важным.

– Возможно. Я отправляюсь спать.

Проснувшись, Клара увидела, что Яцек лежит, отодвинувшись от нее на другую сторону кровати.

Она тихо нажала ручку двери. Утренний ритуал, очередность действий которого прежде не имела значения, этим утром Клара исполняла с осторожностью, опасаясь испортить что-нибудь еще, что-нибудь вырвать из повседневности.

В ванной она тщательно осмотрела свой язык, измерила на сгибе ладони почечный пульс. Видимо, она отравилась вином. Ей вообще не нужно было пить, зная, как плохо ее организм переносит алкоголь.

Одеваясь, она взглянула на мобильный. SMS по-прежнему не прочитан.

По дороге на работу Клара машинально свернула на улицу, где жил Юлек. Пришлось разворачиваться.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – размашисто крестился Марек.

Однако сколько он ни всматривался в фотографию Иоанна Павла, – никаких сверхъестественных явлений на этот раз не наблюдалось.

– Тогда я, видимо, слегка вздремнул после завтрака, – обрадовался Марек. – Нет, пока еще я не сумасшедший.

Облегченно вздохнув, он заправил дозатор для эспрессо. Автомат дохнул паром. Марек подставил чашку под его железное вымя и разбил яйцо, повторяя ритуал недельной давности. Вокруг холодильника с электронным интеллектом, вытяжки и печки стояла мебель молочного цвета, стилизованная под старину. На перепады напряжения в сети включенная бытовая техника отзывалась пощелкиванием и потрескиванием. Марек то и дело отрывался от газеты, поглядывая на фотографию, пришпиленную к серванту.

Улыбка Папы становилась все шире.

– Ох и красивые были похороны.

– Великолепные… – Марек насторожился.

– Колокола били прямиком в небо, в раю слышно было.

– Журналисты даже слов не находили.

– Ты о рекламе, Марек?

– Рекламу в это время вообще не крутили. Вот облегчение!

– Ох, сын мой, реклама – всего лишь угревая сыпь на теле цивилизации, а цивилизация-то настоящей проказой больна. Давай с утра поговорим о чем-нибудь более приятном. Ты видел кардиналов, которые вели погребальную мессу? Как легко мне стало с тех пор, как я избавился от изнуренного болезнью тела! Я мог проказничать, переворачивая страницы Священного Писания, по-мальчишески дергать кардиналов за плащи… Подойди-ка поближе, я тебе что-то расскажу, – развеселился Папа, осматриваясь, наедине ли они. – Я немного съехидничал: «Парни, к чему эта роскошь, ну-ка больше скромности, смирения!» Знаешь, когда я был болен, то должен был брать таблетки не иначе, как с серебряного подноса. Так велит протокол. Малюсенькая таблеточка на драгоценном блюде. Этого ты нигде не уз – наешь – из книг обо мне это вырезали. Ватикан вырезал. А я – что уж там, умираем всего один раз! – взял да и расставил кардиналов вокруг алтаря фигурно. Ветер раздул им плащи, фигура получилась в духе барокко, хотя будь они неподвижны – композиция была бы в стиле ренессанса. Уважать красоту – это валено, Бог есть красота. Поэтому у меня к тебе просьба. Передай от меня в «Opus Dei»…

– Но я уже… – Марек покраснел.

Лучи солнца, будто липкие пальцы, растопили шоколадку на столе и по-новому осветили фотографию Папы.

– Ну да, да, я забыл, у тебя не получилось, но ты ведь старался, стремился… Это важно. А для меня важен вопрос с памятниками. Скажи всем, кому сможешь, чтобы не засоряли Польшу моими изваяниями, бюстами, названиями скверов и улиц. Как видишь, обычного газетного снимка вполне достаточно. Лучше собрать деньги и поставить на Гевонте[79] мою огромную белую статую. Такую, чтоб в хорошую погоду ее и из Кракова видели. Чтоб она была больше, чем статуя Иисуса в Рио-де-Жанейро. Это не гордыня, Марек, это прагматизм. Будет знаковое место для туристов и символ – Папа, с гор благословляющий Польшу, от Татр до Балтийского моря. Да снизойдет Дух Святой на землю сию. И да останется на ней. Второе куда труднее.

– Иоанн Павел Великий, – угадал Марек название монумента. Фундаментом ему послужат скалы, вокруг будут бесноваться ветры, морозы… Эта фигура может стать новым символом «КаТел»!

– Но ведь это всего лишь фигура, – прочитал Папа его мысли. – Лживой Бог склоняется над землей так низко, что мы раним его… И он кровоточит. Тайна крови – в близости. – Папа расстегнул алый плащ, снял скуфью. Ветер шевелил его седые пряди. – Солнечный ветер, – пригладил он волосы.

– Следующим Папой будет негр? – спросил Марек.

– Ну, в каком-то смысле да. – Папа откашлялся.

– А умирать… очень больно? – отважился спросить Марек.

– Я умер в день Милосердия Господня.

– Знаю.

– Смерть есть плод греха. День Милосердия – это день отпущения грехов. Умирать в этот день не менее болезненно, чем в другие дни, но этот день дает надежду. Надежда – наркоз. Пока люди не теряют надежды, они способны перенести самое худшее. Третье тысячелетие зависит от… нет, оно принадлежит Милосердию. Святая Фаустина, полька, проповедовала Милосердие, поэтому она была первой, кого я канонизировал в этом тысячелетии. Сколько же я во время войны молился в ее костеле… теперь это Храм Милосердия! Есть картина, «Иисус, я доверяю Тебе», изображающая видение Фаустины, когда Христос явил ей чудо Милосердия – из сердца Христа идет бело-красный луч.

– Как наш флаг! – Марек показал в окно, где на газоне, орошаемом автоматической поливальной машиной, красовался флагшток.

– Вообще символика белого и красного цветов гораздо более тонкая, – заметил Папа. – Но и насчет польского флага ты прав, сын мой. Быть поляком – все равно что вскрыть себе вены и тут же наложить тугую повязку, чтобы не потерять всю кровь слишком быстро. Страшная у нас история. И сейчас жить в этой стране нелегко. Тебе в том числе, сын мой. Когда-то наша кавалерия была христианским бастионом Европы; нынче же мы – ее экономический бастион. Поначалу поляки боролись за свою независимость, затем за свой бизнес… Боролись, не думая о себе. У поляка никогда нет времени на то, чтобы побыть мужчиной, поговорить с женой – нормально, как мужчина с женщиной… Вот тебе недостает этого, верно?

– Так в День Милосердия все грехи отпускаются? – отозвался Марек. – Все-все?

– Ты ищешь Бога или спасения от самого себя? – заботливо спросил Папа.

– Я думал, что это одно и то же.

– О-о, – удивился Иоанн Павел, – откуда такая мощная струя диалектики, подобной змеиному языку в своем раздвоении на «да» и «нет»? Это интеллект, сливающий воедино все противоречия, подсказывает тебе такие слова? Марек, пойми меня правильно. Марксизм весь XIX век ограничил классовой борьбой, психоанализ зажал человека XX века в тиски неврозов, Эдипова комплекса и первородного греха, который заключается уже в том, что все мы – дети своих родителей. Христос своим Милосердием освободил нас от классовых, семейных и индивидуальных ограничений. Его Милосердие не зависит от твоего происхождения и от общественных стереотипов. К тому же оно дается просто так, ни за что; Милосердие не отрабатывается годами психоанализа – это не та ценность, которую можно приобрести! Оно нисходит на человека, как чудо, без всяческих заслуг с его стороны, без причины, порой в последний момент. Нечто вроде спасательного круга, смастеренного из нимбов святых: кто способен уверовать, хоть бы и за секунду до смерти, – спасется! Вот она, истинная свобода, неизмеримая. Достаточно сказать «да»… Для сравнения: Милость Господня – взлетная полоса на пути в рай; лишь от твоего усилия зависит, достаточный ли разгон ты возьмешь. А Милосердие – это уже «элитное подразделение» Господа, которое Он бросает на самые сложные участки, мобилизует в самых страшных, казалось бы, вовсе безнадежных ситуациях. Господь эвакуирует тебя из самой большой беды – здесь и сейчас, и не нужно даже аэродрома, достаточно твоего желания. Неужели я тебя не убедил? – Папа надел скуфью и застегнул плащ. Он собирался уходить.

– Меня? Но почему меня? Ты что, борешься за мою душу?

– Я борюсь с тобой, лицом к лицу. Нам не нужно прятаться за декорации из позолоченного папье-маше. Между нами нет никого третьего – ни дьявола, ни ангела. Добро и зло – в нас самих, Марек.