Овраги - Сергей Антонов

— Да ты на кого хвост подымаешь? — Петр схватил ее за ухо. — Скажешь, где граммофон?

Рита молчала.

— Скажешь, кулацкое семя?

Он держал ее ухо за самый кончик, там, где проколота дырочка для сережки.

Рита оскалилась от боли.

— Скажи, маленька… — бормотала бабка. — Скажи, чего велят. Чего уж теперь.

— Что она тебе скажет? — вступился Макун. — Хозяин заявил — продал, а она скажет — не продавал? Чего девчонку-то маять?

— Тебя сюда зачем привели? — обернулся Петр. — Кулакам подпевать?.. Обожди. С ней кончим, за тебя примемся… А ты, мокрохвостка, не дергайся. Хуже будет.

Мочка треснула. Под пальцем Петра потекла кровь.

— Пусти, папа, я выйду, — попросил Митя.

— Ты чего, сынок?

— Сейчас вернусь. — И он выскочил из горницы, утирая слезы.

«Да что же это такое? — потерянно думал Митя. — Как я могу жалеть дочку кулака? Кулак — самый свирепый и бешеный хищник. Он прячет и гноит хлеб, он хочет запугать нас голодом, сломить нашу волю… Кулаки забили до смерти маму, кулаки чуть не закололи папу… Пионер я или кто, в конце концов. Я давал торжественное обещание… Как я могу жалеть Риту?»

Митя вернулся. Допрос продолжался.

— Пока не скажешь, не пущу, — повторил Петр.

Рита пискнула, как мышонок.

— Не любишь? — поинтересовался Петр.

— Ты бы полегше, — робко посоветовал Лукьян. — Сережку не вздеть будет.

— Скажи, пущу.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — закрыв глаза, проговорила Рита.

— Ну ладно, — Петр отпустил ухо и вытер пальцы о штаны. — Нет так нет. Делов-то! Стой тут. Сейчас мы с тобой в прыгалки поиграемся.

И начал распоясываться.

Митя дрожал мелкой, противной дрожью, словно его просеивали. Отец брезгливо взглянул на него и проговорил:

— Не гляди.

Между тем Петр сложил широкий солдатский ремень вдвое и поманил Риту.

— А ну, ступай на циновку.

Белый как полотно Федот Федотович сидел среди разбросанного барахла. Дочка, прижимая к уху тряпку, выглядывала из-за его спины.

— Тебе что велено? — продолжал Петр. — Подойдешь или нет?

— Нет, — сказала Рита.

— Федот Федотыч, дай-ка ее сюда.

— Не надо. Она пол закапает.

— Ухо засохло, — сказала Рита. — А все одно не выйду.

— Не связывайся, — осадил ее Федот Федотович. — Не маленькая.

— Вся в мать, — хмыкнул Макун. — Способствует.

— А я ведь не погляжу, в мать она или не в мать, — предупредил Петр. — Не пойдет добром, ремнем достану.

Он поднял, примериваясь, ремень, но Макун поймал сузившуюся на лету петлю, и удара не получилось.

— Ты чего? — удивился Петр.

— Продохни и перепоясайся, — посоветовал Макун.

— Это как понять?

— Очень просто. Перепоясайся. Штаны спадут.

— Опомнись! — сказал Петр. — Кого заслоняешь? Сам бедняк с ног до головы, а кулака заслоняешь. В холопах ходишь? Хозяин, повели своему холую не препятствовать!

Федот Федотович молча принялся привинчивать верньер. Немигающие глаза агента были непроницаемы.

— Перестань, Петр, — процедил сквозь зубы Роман Гаврилович. — Не срамись.

— А пущай он ремень отпустит…

Петр и Макун стояли вплотную, тяжко дыша друг на друга; крупно сплетенный из тугих жил Макун тянул за петлю ремня, а крутоплечий Петр — за концы. Лукьян, съежившись у печки, бормотал:

— Путем надо, братцы… по силе возможности… куда годится…

— Смотри, Макун. По правде вдарю, — проговорил Петр.

— Ты вдаришь, так и я вдарю.

— Ты? Меня? — Петр злобно рассмеялся. — Стукани, попробуй. От тебя тогда вот что останется.

Он наступил на куклу. Лысая головка отскочила. Изнутри высыпалось немного опилок.

Рита вскрикнула, бросилась к Петру и принялась дубасить его худенькими кулачками.

— Вы что?! — топтался Петр возле Макуна. — Вдвоем на одного? Да?.. Федот Федотович, уйми свою мокрохвостку.

— Сами затеяли, сами и разбирайтесь, — Федот Федотович затушил спиртовку колпачком и осторожно надел на голову дужку с наушниками.

— Чего дерешься! Больно же! — кричал Петр, стараясь подставлять под Ритины удары свои тылы. Положение его осложнялось тем, что одной рукой он не выпускал ремень, а другая была вынуждена придерживать брюки, спадавшие к уровню, неприемлемому для звания заведующего разумными развлечениями.

— Тихо! — поднял палец Федот Федотович. — Говорит!

Всё, включая Лукьяна, смолкло. В Сядемке впервые зазвучало радио.

Бросив ремень, Макун прислонился к круглой спинке наушника. На длинном лице его появилась плотоядная улыбка, будто он выследил конокрада.

— Говорит? — шепотом спросил Лукьян.

— Способствует, — также шепотом ответил Макун.

— Неужто из Москвы?

— Из Хороводов, — пошутил Петр. — Ладно, Макун, освобождай место. Другим тоже охота.

Не снимая с головы дужку, Федот Федотович обернул один наушник дырой наружу. Петр подсел, приобнял кулака и приник к мембране.

— Про что говорят хоть? — спросил Лукьян.

— Все про то же, — отвечал Макун. — Про сплошную коллективизацию.

Федот Федотович и Петр слушали. Со стороны могло показаться, что две подружки, обнявшись, снимаются на фотографию.

Торжественный голос диктора передавал праздничную статью Сталина:

— «…мы окончательно выходим или уже вышли из хлебного кризиса. И если развитие колхозов и совхозов пойдет усиленным темпом, то нет оснований сомневаться в том, что наша страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире».

— Пап! — воскликнул Митя. — Говорит!

Петр щелкнул его по затылку.

— Сбил волну, медведь, — попрекнул Федот Федотович. — На самом интересе…

И принялся торопливо тыкать детектором в серебристый кристаллик. Возле приемника столпились все, кто был в комнате.

Понадобилось время, чтобы поймать звук. Теперь вместо голоса звучала музыка из «Петрушки».

Агент подозвал Романа Гавриловича и тихонько попрекнул:

— Что вы делаете? Вы пришли раскулачивать, а кулак вас на радио заманивает.

— А верно, — спохватился Роман Гаврилович. — Митя, с описью все в порядке? Дай тетрадку хозяину. Пусть прочтет и распишется. За недостачу будет отвечать головой.

— Обожди, обожди! — закричал Петр. — Радио записали?

— Радио не надо писать, — проворчал Митя. Рука его устала, пальцы затекли. — Сами не велели.

— Что значит — не велели. Пока оно не говорило, не велели. А заговорило — в избу-читальню поставим. Будем слушать про сплошную коллективизацию. Федотыч за пределами района другое соберет…

Записали радиоприемник. Предупредили Федота Федотовича об уголовной ответственности, если, случаем, обнаружится недохватка. Он бегло пролистал страницы и расписался. Расписались члены тройки. И все было кончено. Кулак был приготовлен к высылке.

Федот Федотович научил Петра включать и выключать батарейки, показал, как пользоваться детектором. В шуме эфира Петр собственноручно отыскал Москву и велел всем слушать. Сперва рассказывали что-то нудное про Макдональда, потом заиграли на балалайке. Федот Федотович отправился было кликнуть хозяйку, но Петр не разрешил. Пошел сам. Через минуту вернулся и возвестил громко:

— Она висит.

— Где?! — Роман Гаврилович вскочил.

— В хлеву.

— Ты ее снял?

— Чего ее снимать? У нее нога задубела.

Из дома вышли расстроенные, пожалели немного разудалую Женьку, попрощались и разошлись.

— Ну как? — спросил Роман Гаврилович агента. — Разобрались, что такое Макун?

— Пока нет. То, что он верный Личарда семьи Чугуевых, ясно. А то, что Чугуев глядит на него так же, как на вас и на меня, то есть волчьим взглядом, тоже ясно. Заговор между ними убить Шевырдяева начисто исключен… Трудное дело… Вот бы придумать аппарат, чтобы душу просвечивать. Поставили бы Макуна на просвет, и кончен бал.

— Хорошо бы, — Роман Гаврилович вздохнул, — да такого аппарата никакой мудрец не придумает.

— Мудрец не придумает, а товарищ Сталин придумает.

В связи с самоубийством жены отправку отложили на сутки. А после того, как их увезли в район, Митя нашел в дужке замка записку: «Уматывай отсюдова, рыжая сука, не то останется твой щенок круглым сиротой». И подпись была: «Молотов-Скрябин».

ГЛАВА 16

КРАТЧАЙШЕЕ РАССТОЯНИЕ

Школа, в которой учился Митя, располагалась в бывшем имении Огонь-Догановского, в трех комнатах кирпичного флигеля. В самой большой занимались ребята первой ступени. За партами вперемежку сидели все четыре группы. Преподавала там Пелагея Николаевна, а попросту тетя Поля, гонкая бабенка лет двадцати пяти. Она весело исполняла три должности — директора школы, учителя и уборщицы — и смело учила ребят всем наукам, вплоть до немецкого. Оценку она писала так: «Удволетворительно». Школьники у тети Поли были самого разного возраста — от восьми до шестнадцати лет, преимущественно мальчишки. Тетя Поля называла их «шкеты» и вряд ли соображала, кто из них принадлежит к первой группе, а кто к четвертой. Приходили они из Сядемки и из Хороводов. Некоторые оставались ночевать на партах. В учениках четвертой группы числился и Петр. Во время урока он охотно топил печку. Наглядные пособия, изображающие тропические леса с птеродактилями, перемежались в учебной комнате с портретами вождей и рисунками ребят.