Имя мне – Красный - Орхан Памук

Он ударил снова.

Разум, память, все, что стояло перед моими глазами, все смешалось, перепуталось и превратилось в страх. Я не мог различить ни одного цвета и понял, что все цвета слились в красный. Я думал, что на полу кровь, но это были красные чернила; я думал, что руки убийцы испачканы чернилами, но это была моя красная кровь, которая текла и текла не останавливаясь.

В этот миг пришла мысль: как же несправедливо и жестоко, что я умираю. Но моя старая окровавленная голова потихоньку подводила меня к смерти. Потом я заметил, что мои воспоминания стали белыми, как падающий за окном снег. Голова болела, боль толчками отдавалась в рту.

А сейчас расскажу, как я умер. Вы, наверное, уже давно поняли, что смерть вовсе не конец всему. Это совершенно точно. Однако она и в самом деле причиняет невероятную боль, как написано во всех книгах. Болел не только мой расколотый череп и мозг, – казалось, все органы скрутились в пронзенный болью клубок. Терпеть эту безграничную боль было ужасно тяжело, и часть сознания кричала о том, что единственный способ спастись – заставить себя погрузиться в сладкий сон.

Прежде чем я умер, мне вспомнилась одна сирийская сказка, которую я слышал, когда был подростком. Одинокий старик проснулся ночью и встал, чтобы выпить стакан воды, но обнаружил, что на подставке рядом со стаканом нет свечи. Куда она делась? Старик увидел тонкий, как ниточка, лучик света, который привел его назад в спальню. Там он обнаружил, что в его постели лежит другой человек и держит свечу в руках. «Кто ты?» – спросил старик. «Смерть», – ответил незнакомец, и комната погрузилась в таинственную тишину. «Вот оно как», – промолвил чуть погодя старик. «Да, именно так», – ответила довольная Смерть. «Нет, – решительно возразил старик, – ты не Смерть, ты мой недосмотренный сон» – и задул свечу. В наступившей темноте все исчезло из виду. Старик лег в пустую постель и уснул, а после прожил еще двадцать лет.

Но я понимал, что со мной такого не случится, ведь убийца нанес еще один удар чернильницей. Впрочем, меня терзала такая жестокая боль, что я едва это почувствовал. И сам убийца, и чернильница в его руке, и едва освещенная свечой комната – все уже поблекло и отдалялось от меня.

И все же я был еще жив; я понимал это, потому что продолжал бороться за жизнь: мне хотелось убежать и спастись, я пытался прикрыть руками окровавленную голову и лицо, даже вроде бы укусил убийцу за запястье, а он ударил чернильницей прямо по моему лицу.

Кажется, между нами даже завязалась борьба, если это можно так назвать. Он был очень силен и очень зол. Опрокинув меня навзничь, он придавил коленями к полу мои плечи и сказал мне, умирающему старику, что-то очень непочтительное. Я не мог понять, что он говорит, не мог расслышать, не хотел смотреть в его налитые кровью глаза, и, возможно, поэтому он снова ударил меня чернильницей по голове. От хлещущих из горлышка чернил и, думаю, от моей крови он был весь красный, с головы до ног.

Расстроенный тем, что мой враг – последнее, что суждено мне увидеть в жизни, я закрыл глаза, и тут же узрел нежный, манящий свет, мягкий-мягкий, как сон. Сейчас, подумал я, моя боль утихнет. В облаке света показалась чья-то фигура, и я по-детски спросил:

– Кто ты?

– Я – Азраил, – был ответ. – Я кладу конец земным странствиям сынов человеческих. Я разлучаю детей и матерей, мужей и жен, отцов и дочерей, влюбленных мужчин и женщин. Нет в этом мире живого существа, которое рано или поздно не встретилось бы со мной.

Я понял, что смерть уже неизбежна, и заплакал.

От слез мне нестерпимо захотелось пить. Боль, превращающая человека в безмозглое существо, все еще не отступила, у меня еще было место в этом мире, торопливом и жестоком, – то место, где лежало мое окровавленное тело. А по другую сторону простиралось иное место, где нет ни спешки, ни жестокости, – но оно было мне чуждо, и я боялся его. Да, боялся, потому что знал: тот исполненный света мир, в который зовет меня Азраил, есть мир мертвых, и при этом понимал, что в своем старом мире, свирепо меня терзающем, я долго не продержусь: в этом краю боли и мук для меня нет ни единого спокойного уголка. Словно, если бы я остался на этом свете, мне пришлось бы терпеть мучения всю оставшуюся жизнь, а на такое я в своем старческом возрасте уже не способен.

Поэтому совсем незадолго до смерти я сам захотел умереть. И тут же понял, что в этом желании и заключен ответ на вопрос, над которым я бился всю свою жизнь, так и не найдя в книгах ни единой подсказки: как же получается, что всем людям без исключения удается умереть? Оказывается, смерть делает меня умнее.

И все же мной владела нерешительность: я не хотел пускаться в дальний путь, не посмотрев в последний раз на свою комнату, на принадлежавшие мне вещи, на дом. А больше всего хотелось увидеть дочь. Я так сильно этого хотел, что понял: я еще попытаюсь дождаться ее возвращения, сжав зубы, страдая от боли и все усиливающейся жажды.

Поэтому сияющий перед моими глазами нежный свет смерти слегка поблек, а двери моего сознания снова приотворились для звуков и шорохов мира, в котором я умирал. Я слышал, как мой убийца ходит по комнате, открывает шкаф, роется в бумагах, снедаемый желанием найти последний рисунок, но найти не может и потому со злостью расшвыривает мои краски и чернильницы, пинает сундуки, опрокидывает коробки и подставки для книг. Еще я заметил, что время от времени издаю стоны, а мои старческие руки и усталые ноги совершают странные движения. Я ждал.

Боль не утихала, пить хотелось все сильнее, терпеть уже не было мочи. И все же я решил подождать еще немного.

Мне вдруг пришло на ум, что, если моя дочь сейчас возвратится домой, она столкнется с этим мерзавцем, – но об этом не хотелось даже думать. И тут же я почувствовал, что убийца вышел из комнаты. Должно быть, нашел последний рисунок.

Жажда стала совсем уж нестерпимой, но я все равно ждал. Приди, доченька, приди, моя красавица Шекюре!

Но она не пришла.

Сил терпеть боль у меня не осталось. Я понял, что умру, не увидев дочери. От этого мне сделалось так горько, что захотелось умереть немедленно. Тут слева от меня появился некто незнакомый и, дружелюбно улыбаясь, протянул мне стакан воды.

Забыв обо всем на свете, я жадно потянулся к стакану.

Незнакомец убрал руку в сторону:

– Скажи, что пророк Мухаммед – лжец. Отрекись от него.

Это был шайтан. Я ничего не ответил, даже не испугался. Я никогда не верил, что рисовать – значит поддаваться его обольщению, и потому спокойно ждал, размышляя о предстоящем мне бесконечном путешествии.

Тогда передо мной снова возник виденный незадолго до того светоносный ангел, а Иблис исчез. Я, конечно, знал, что этот ангел – Азраил, однако где-то в глубине моего сознания все же возникла дерзкая мысль: в «Книге о Судном дне» Азраил описан иначе, там говорится, что у него тысяча крыл, распростертых от востока до запада, а в руках своих он держит весь мир.

В голове у меня царила путаница; ангел же тем временем приблизился и участливо произнес те самые слова, которые приводит Газали:

– Открой рот, дабы душа твоя могла выйти из него.

– Из моего рта может выйти только молитва, – ответил я.

Но это была последняя увертка. Я понял, что больше сопротивляться не смогу – время мое пришло. На миг мне стало стыдно, что я оставляю дочери, которую никогда больше не увижу, свое окровавленное тело в таком отвратительном, жалком виде, а потом захотелось побыстрее уйти из этого мира, сбросить его с себя, словно тесную одежду.

Я открыл рот, и все вокруг стало красочным, ярким и блестящим, как на рисунках, изображающих вознесение Пророка, – на них никогда не жалели позолоты. Из моих глаз скатилась горькая слеза. Легкие с трудом выжали последний выдох, и все вокруг погрузилось в удивительное безмолвие.

Я увидел, как душа легонько отделилась от тела, и Азраил взял ее в руку. Душа, осиянная светом, была размером с пчелу и трепетала, как ртуть, потому что в то мгновение, когда она покидала тело, его охватила дрожь. Однако мысли мои были заняты другим: тем новым миром, в который я входил.

После стольких мук на меня наконец снизошел покой. Я боялся, что, умерев, буду страдать, но ничего подобного, – напротив, я сразу понял: все то, что тревожило меня, пока я жил, преходяще, а новое умиротворенное состояние – это надолго. Оно будет длиться и длиться долгие века, до самого Судного дня, и от мысли об этом я не испытывал ни сожаления, ни радости. События, которые когда-то стремительно проносились одно за другим, теперь рассеялись в безграничном пространстве. Отныне все будет протекать одновременно, словно на большом, на две страницы, рисунке, в разных уголках которого шутник-художник нарисовал не связанные между собой сцены.

30. Я – Шекюре