Верну любовь. С гарантией - Наталья Костина

После Нового года торговля была никудышная — людям Рождество справлять надо, потом старый Новый год. Потом едва-едва сдвинулось с мертвой точки, как грянули крещенские морозы, температура зашкалила за минус двадцать. Какой дурак в такую погоду на базар пойдет? Дураки только стоят, ждут манны небесной, и Люба с ними вместе.

Душа Любина требовала алых парусов, а тело — оно тело и есть, растеребил его только Владимир Парасочка и бросил. Нового любовника искать Люба не собиралась — была она женщина гордая, хотя и ранимая. Правда, негритос этот, что мелочевкой всякой пробавлялся, нет-нет да и возникал на Любином горизонте: на Новый год подарок принес — смешной брелок к ключам и открытку — все в коробочке золоченой, серебряной ленточкой перевязано. Люба уже к нему привыкла, улыбалась издали. Правда, совсем чуть-чуть, но все-таки улыбалась. А мужчину хотелось настоящего, сильного, чтобы опорой ей был. А уж она бы!..

На Крещение как раз занесло ее на базарчик возле метро, фруктов очень захотелось. Торговали фруктами черномазые, не то грузины, не то чеченцы, их Люба не разбирала. Одному Люба так понравилась, что аж из-за прилавка выскочил, за руку ее схватил. Товар бросил, до самого метро проводил, пакетик с фруктами поднес. Черт ее попутал, дала она ему адрес. Он ей Аликом представился, а как его звали на самом деле, Люба так никогда и не узнала. Чего-то волновалась она в тот вечер, и ванну приняла с пеной, и ногти накрасила. Алик пришел, как и договаривались, — в семь часов. Вежливый такой — три гвоздички принес, правда морозом прихваченные, полный пакет мандаринов в коридоре в угол поставил, а на стол — бутылку водки. Люба честь честью стол накрыла, телевизор включила, даже свечи на стол поставила — дура такая! Чеченцу на ее свечи плевать было — он жрать кинулся, как с голодного края, водку почти всю сам оприходовал, Любе только два раза по полрюмки и налил. А потом на нее набросился, вместо того чтобы фотографии Любины в альбоме посмотреть сначала, как все культурные люди делают, или вышивки, по стенам развешанные, похвалить. Люба и охнуть не успела, как он ее на кровать завалил, содрал все до последнего и такое ей устроил — Люба даже в кино не видела. До утра ее утюжил, едва-едва выпроводила. Он сказал, что вечером опять придет. Люба с перепугу и от усталости осталась на весь день дома, а вечером закрылась на все замки, сидела тихо, как мышь, и даже света не включала — чтобы через глазок не видно было. Но черный, слава богу, не явился. Мандарины Люба еще утром из угла забрала и чуть не расплакалась — почти одно гнилье. Но то, что еще спасти можно было, она в банку сложила и сахаром пересыпала. Удивлялась потом себе — что это на нее нашло, что она за кулек порченых мандаринов и три дохлые гвоздички так опростоволосилась? Не иначе как опять колдовство — видать, Светкина порча еще Любе боком выходила.

Назавтра она поуспокоилась, на работу пошла, только целый день дергалась, оглядывалась — но все было тихо. Да и откуда чеченцу знать было, где она работает? Нервы у Любы стали совсем никудышные. А еще через неделю Люба поняла, что чеченец, кроме мандаринов, ее еще кое-чем наградил. Как пойдет она по-маленькому — хоть святых выноси. И режет, и жжет, аж глаза на лоб вылазят. Помучилась так три дня — и решила отправиться в вендиспансер. Сначала хотела в аптеке что-нибудь спросить, но не знала что, а потом и вовсе перепугалась — а ну как СПИД? Провыла всю ночь в подушку, а утром взяла себя в руки — и пошла. Лучше уж сразу все узнать. Пока в регистратуре с паспортом стояла, обливалась цыганским потом. Потом немного пообвыклась — под кабинетом все люди приличные сидели, пальцем на нее никто не показывал. Врачиха, однако, неприветливая попалась, губы поджала, когда Люба толком не могла сказать, кто с ней так. А Люба с самого начала решила, что правды никому не скажет, — историю придумала душещипательную, что села поздно вечером в машину… «а он меня и изнасиловал!» — и расплакалась.

— А что ж вы в милицию не пошли? — строго поинтересовалась у Любы врачиха.

— Что вы! — Люба замахала руками. — А говорить будут? А их мафия? Я женщина одинокая, меня и защитить некому. Двадцать лет учительницей проработала, теперь вот на рынке стою… Не от хорошей жизни, — прибавила она, бросая ненароком взгляд под стол, на врачихины ноги. Ноги у той были проблемные, отекшие и с косточками, на ногах были тапки домашние, точь-в-точь такие, какие Любина тетка в деревне носила. Под вешалкой стояли и сапоги — старые и немодные. То ли у врачихи денег не было, то ли старое и разношенное было милее нового, но Люба и тут свое обаяние на полную катушку использовала.

— Сапожки у нас на вас есть, — сказала она, скромно опустив припухшие от слез глазки в пол. — Кожа — шевро, мех внутри. Сто лет носиться будут. Я хозяину скажу, что для себя беру, так он отдаст их вам по закупке. Размер-то, я смотрю, у нас вроде как один будет?

Тут Люба немного слукавила — какого-то хозяина приплела. Ну не говорить же этой мымре очкастой, что Люба сама себе хозяйка. Сапожки-то денег стоят немалых, и даром никакого резона их отдавать нет. Врачиха сразу заинтересовалась и подобрела. Внимательно очень Любу осмотрела, расспросила, что за симптомы да давно ли появились. Анализы все у Любы взяли, но врачиха ей сразу сказала, что, скорее всего, наградили ее гонореей, лечение несложное, и лекарство выписала колоть. На СПИД же велела обязательно провериться, и все дни, покуда результата не было, Люба сама не своя ходила, даже в церковь пошла, Пантелеймону-целителю помолилась, чтобы СПИДа этого проклятого у нее не нашли, чтобы все одной гонореей и ограничилось. Заодно поставила свечку за Светкино здоровье — кто-то ей сказал, что заклятого врага нужно за здоровье поминать, тогда вся порча опять к нему вернется. Люба сначала забоялась, а потом плюнула на все и поставила. Пусть, сучка, знает.

Сапогами врачиха осталась очень довольна, дала Любе свой телефон, велела звонить, ежели что. Люба телефон взяла, дома в книжку переписала, только подумала, что лучше бы ей по этому телефону звонить никогда больше не пришлось. Задницу всю ей искололи, врачиха на радостях витамины какие-то еще приписала болючие, но Люба все вытерпела. За неделю действительно вылечили.

А негритос все ходил и ходил вокруг Любы. На четырнадцатое февраля, День влюбленных, подарил ей сердце красное плюшевое, нажмешь — музыка играет. В кафе пригласил. Кафе тут же, на базаре. В город бы Люба постеснялась с черным, как сапог, идти, а тут, на базаре, кого только нет — и вьетнамцы со своими вьетнамками кривоногими, и кавказцы всех мастей — чтоб им пусто было! — и арабы, и негры. Вавилонское столпотворение какое-то. На Любу с ее ухажером никто даже и не посмотрел. Посидели, съели по шашлыку с салатом, потом по мороженому. Боба — так негритоса звали, по-ихнему это Ричард, а у нас его все Бобой называли — все норовил Любу по ручке погладить. По-русски он очень даже прилично говорил, но с акцентом, конечно. Торговал он уже не фломастерами — перешел на носки-колготки, а в марте, сказал, и зонтики пойдут; значит, раскрутился помаленьку. Люба зонтики одобрила, потому что едва дожди зарядят, будут их расхватывать, как горячие пирожки.