Расколотые небеса - Андрей Ерпылев

И остановилась перед «своей» дверью.

«Зачем я здесь? Что я здесь ищу? Даже если Кирилл жив, то он с НЕЙ. Он счастлив. ОНИ счастливы. Что ты скажешь ЕЙ? Неужели надеешься выплакаться на родной-чужой-знакомой-незнакомой груди, встретить поддержку, любовь, жалость? Ведь ты приехала не к НЕЙ: ты приехала за ЕЕ Кириллом… Как бы ты сама поступила на ЕЕ месте?…»

Екатерина не знала, сколько она вот так простояла, не решаясь поднять руку и прикоснуться к позолоченной, тронутой темными точками патины, как и дома, рукояти дверного звонка. Может быть — минуту, может быть — час. Может быть — год… Время перестало для нее существовать.

И поэтому, когда дверь распахнулась и на пороге возник ОН, девушке показалось, что она спит и видит сон.

А он был прежним. Все тем же Кириллом со смешливыми серыми глазами и ямочкой на подбородке. Со светлыми непослушными вихрами над высоким лбом и, как всегда, в расстегнутом на груди даже в самый лютый мороз пальто…

— Вот это номер! — присвистнул молодой мужчина, отступая на шаг и делая приглашающий жест (даже жесты оставались его прежними). — Сплю я, что ли? И не пил вроде… Бог ты мой!

Он так бесцеремонно рассматривал гостью с ног до головы, разве что не поворачивая перед собой, словно заморскую диковину, что в другое время непременно напросился бы на пощечину, но теперь…

— Катя! — крикнул Кирилл в глубину квартиры. — Катенька-а! Катюша-а-а!.. К нам гости, дорогая!..

— Иду-иду! — послышался знакомый голос. — Кто бы это?

И Катино сердце рухнуло куда-то вниз: на пороге «большой» комнаты, придерживая рукой наброшенную на плечи теплую шаль, стояла она. Она и одновременно не она — чуть подурневшая, слегка поправившаяся… И причину этих метаморфоз искать не стоило: заметно округлившийся живот второй (или первой?) Екатерины говорил сам за себя…

Женщина охнула и прикрыла рукой рот, но быстро справилась с собой. Только вот глаза ее…

— Что же мы стоим на пороге? — не унимался Кирилл. — Девочки! Столбами не стойте, а? Это же просто чудо какое-то!

Катя шла, не разбирая дороги, куда глаза глядят. Да и не видели почти ничего глаза, наполненные слезами.

Еще собираясь сюда, она сомневалась, считала все это блажью, авантюрой, глупостью. Но только здесь поняла — какой.

Слабое зимнее солнышко клонилось к западу, подсвечивая розовым стены домов, расчерчивая густыми тенями мостовую и тротуары. Но девушка не видела красоты, достойной кисти пейзажиста: сквозь все это проступали картинки, разделившие ее жизнь на две четкие части — ДО и ПОСЛЕ.

Вот накрытый на три персоны стол. ЕЕ стол. В ЕЕ гостиной. И суетящаяся подле ЕЕ прислуга — вечная и нестареющая Палаша, расставляющая и раскладывающая на крахмальной скатерти ЕЕ «фамильные» хрусталь, фарфор и серебро. И ЕЕ чужое отражение напротив… А между ней и ее отражением — он, Кирилл, живой и веселый, как всегда, сыплющий анекдотами и ухаживающий напропалую за обеими дамами, как ухаживал за одной. Живой, но уже не ее, не Катин. Вернее, Катин, но…

— Вы не представляете себе, милые дамы, — с каждым фужером шампанского молодой мужчина становился все живее и непосредственнее, — как я рад! Катюша, ты великолепна — спору нет. Но сразу ДВЕ Катюши — это предел моих мечтаний! Как говорил один из моих друзей, драгунский поручик Неверов, две…

Но шутки на грани приличия не забавляли женщин, почти неотрывно глядящих друг на друга, отвлекаясь, чтобы ответить дежурной улыбкой на любезность галантного кавалера или чуть приподнять бокал, ответив тем самым очередной тост. Кавалер не замечал этого, разливаясь соловьем, но между двумя Екатеринами шла война. Молчаливая, почти незаметная, но ничуть не менее страшная, чем настоящая. Мимолетная атака взглядом, отмечающим морщинку на чужом-своем лице, такое же мимолетное отступление и тут же — контратака… Обе стороны были беспощадны к противнику, а значит — к себе. Это была самая жуткая из войн — война с самим собой. Здесь не сдавались на милость победителя и не брали пленных.

— Я хочу выпить, — поднялся Кирилл на несколько нетвердые уже ноги, — за двух прекрасных дам, которых мне выпало… С которыми мне… Кати… Нет, Катюши! — сбился он внезапно с мысли и пьяно хихикнул. — Я вот что сейчас подумал: а что если нам… Нет-нет, не перебивайте меня! — запротестовал он, хотя его никто и не собирался перебивать. — Что, если нам… Ну, вы понимаете, конечно…

Катя внезапно, с грохотом опрокинув стул, вскочила на ноги и выбежала вон.

«Прочь отсюда! — твердила она себе, ломая ногти, не в силах справиться с непослушными застежками. — Прочь!.. Будь проклято это Зазеркалье!.. Будь прокляты эти сатанинские куклы-обманки!.. Будь проклят тот, кто дергает из-за кулис их за веревочки!.. Прочь отсюда!..»

Простоволосая, растрепанная, она сбежала по лестнице, и ей оставался всего лишь один пролет, когда наверху хлопнула дверь.

— Постойте! Подождите! — послышался сверху задыхающийся голос. — Не уходите…

«Что ты делаешь? — Евдокия, как и всегда, была тут как тут. — Пожалей ее, бессовестная, — она в положении… И вообще, вам ведь нужно расставить точки над „i“?…»

Действительно, Кирилл, как ни рвалась к встрече с ним Катя, оказался здесь явно лишним. Две женщины…

— Вы здесь?… — задыхаясь, едва переступая неуверенными ногами, Екатерина осилила, держась обеими руками за перила последний лестничный пролет. — Вы не ушли…

— Вам плохо? — Катя сделала движение навстречу женщине, но та оттолкнула ее взглядом:

— Не трогайте меня… Зачем вы пришли? Зачем?

Лицо беременной шло красными пятнами, глаза лихорадочно блестели.

— Я знаю. Я все знаю. Вы пришли, чтобы украсть его у меня! Вы… Вы воровка! Убирайтесь прочь! Убирайтесь в тот ад, что изверг вас наружу!

Екатерина отшатнулась, словно от пощечины, но женщина вдруг цепко ухватила ее за рукав и приблизила почти неузнаваемое лицо.

— Да, я сейчас страшная… Я не могу… Он пойдет за вами… Он меня оставит… Возьмите это. — Она полезла свободной рукой за корсаж и принялась совать в безвольную Катину руку скомканные купюры, колючие драгоценности, скользкие холодные монеты. — Возьмите все! Только оставьте нас… Оставьте нас в покое…

Растрепанная и жалкая, «зазеркальная» Екатерина выпустила Катину руку, чтобы стащить с пальца никак не поддающееся обручальное кольцо.

— Все… Возьмите все… — с остановившимся взглядом повторяла она, как в бреду. — Возьмите все…

А девушка уже пятилась назад, все ускоряя шаги, и рассыпавшиеся империалы прыгали по прикрытым ковровой дорожкой ступеням, весело, будто золотые кузнечики…

Не видя перед собой ничего, Катя мчалась вниз, а вслед ей несся неузнаваемый, похожий на рычание раненой волчицы голос:

— Убирайся в ад!!!

Лишь немного пришла в себя путешественница, когда поняла, что стоит, вцепившись руками в ледяную чугунную ограду.

Перед ней, ловя полированными гранями креста последние лучи заходящего солнца, высилась церковь.

«Это знак…»

Под гулкими сводами было сумрачно и пустынно, святые сурово взирали на пришелицу со стен, тлели огоньки лампад, дурманил разгоряченную голову аромат ладана. Только сейчас, с запоздалым раскаяньем, девушка поняла, что потеряла или забыла у ТОЙ шляпку и суетливо накинула на голову шейный платок.

— Мир тебе, дочь моя…

Батюшка был стар и сед, голос его дрожал, но голубые, по-стариковски выцветшие глаза смотрели цепко.

— Здравствуйте, батюшка… — склонила голову Катя.

— Что ты ищешь в доме Божьем?

Екатерина не считала себя очень верующим человеком — трудно следовать Вере в нашем суетном мире, — но сейчас в образе старенького священника перед ней стоял сам Господь, и слова полились из ее груди рекой. И сегодняшняя обида, и прошлые, и многое-многое еще…

— Это грех, дочь моя, — покачал головой батюшка, когда слова исповеди иссякли. — Ты замыслила дурное: пойти против промысла Божия. А ведь не дано знать нам, грешным и сирым, промысел его, и должны мы покорно принимать все испытания, исходящие из длани его… Но Господь всепрощающ и милосерд. Иди с Богом, дочь моя — я буду молиться за тебя…

Но зерно благодати, посетившее Катю под церковными сводами, испарилось без следа, стоило ей выйти вновь под темнеющее небо.

«Почему желание вернуть любовь должно быть грехом? — снова и снова спрашивала она себя. — Разве любовь — это грех? Разве Господь не есть любовь?…»

Ноги сами несли ее вперед куда-то к неизвестной цели. Родной чужой город проплывал мимо, равнодушный к инородной человеческой песчинке, затерявшейся в его огромном теле. Встречные прохожие не замечали медленно бредущую девушку, обтекали ее, как неодушевленное препятствие, или, глядя вслед, крутили пальцем у виска. Первопрестольная привыкла к юродивым и сумасшедшим. Ее широкой души уже не хватает на всех…