Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966 - Лидия Чуковская

Поверила ли она этой лести?

Не думаю. Она – человек трезвый.

Павел Николаевич поднялся. На прощание Анна Андреевна снова попросила его непременно летом приехать в Комарово.

– Теперь ваша очередь, – сказала она, когда Лукницкий вышел.

Я не поняла.

Она же, поискав вокруг, нашла фотографию – которую обычно называет «Я зарабатываю постановление» и протянула мне. «Переверните». Я прочла:

Корнею Ивановичу

Чуковскому

в

Его День

Анна Ахматова

(это я читаю в 1946 г.)

2 апреля

1946

Москва122

Я поблагодарила за этот дар от души, зная, как обрадуется Дед. Фотография хороша, но я впервые увидела: у! какая страшная тень за спиною у Анны Андреевны! Тень будущего.

– А это вам, – сказала она. Встала, схватила со стола какие-то листочки, протянула их мне и снова легла.

Я глянула: собственноручно переписанные «Черепки»! Родные братья «Реквиема»! Пять! А на обороте надпись:

Для

Л. К. Ч.

1 апреля 1964

Москва[135]

Тут я догадалась, почему она ответила по телефону: «Приезжайте скорее». Сегодня она милая, добрая, и, приготовив свои дары заранее, она хотела поскорее меня обрадовать.

– Читать будете потом. Да вы и знаете их – почти все. А сейчас я вам другое почитаю… Озерову заказали мой литературный портрет. А я решила написать сама – так, для баловства. В галерее Уффици целая стена автопортретов… Вот, послушайте!

Она открыла «Тысячу и одну ночь» и начала читать нечто, как бы от третьего лица. То есть написанное как бы от имени Озерова? (Но какой же это в таком случае автопортрет?!) Увы! Прозу со слуха я запомнить наизусть не умею. Что это было? Пересказ самых разных суждений о наружности и поэзии Анны Ахматовой? Не окончив, Анна Андреевна внезапно захлопнула тетрадь[136].

– Ну и так далее. Лучше посмотрите – вот.

Из сумочки – газетная вырезка. Напечатано по-русски, но печать не наша. Анна Андреевна объяснила, что это рецензия на «Реквием» в какой-то нью-йоркской газете. Читать, однако, не дала – вечная ее нетерпеливость – и спрятала обратно в сумку[137].

Час поздний, не опоздать бы на метро. Я ушла. Хотелось скорее домой: спокойно перечесть глазами «Черепки». Фотографию завтра же доставлю Корнею Ивановичу. А лучший подарок – весть о «Реквиеме». Значит, его читают – на весь мир звучит погребальный колокол. Не звучал бы – не стали бы рецензию писать. Но пока что для чужих он звучит, «Реквием». Скорее бы вышел «Бег времени». Оплакали бы наши люди своих мертвых.

Странное это в самом деле понятие: время. Оно бежит и оно же на месте стоит. «Реквием» – ведь это Ленинград, комната Анны Андреевны, пепельница, кресло, мои возвращения ночью по Фонтанке и через Невский, маленькая Люша, следы бурых печатей на дверях Митиной комнаты… Потом война, Ташкент, тоска по Ленинграду, потом Москва, смерть Сталина.

Всё это было? Было и быльем поросло? Было, прошло? Неправда. Оно неподвижно и никуда из меня не уходит. Какой там «бег»!

Разве не я тогда у креста?Разве не я тонула в море?Разве забыли мои устаВкус твой, горе?

Ее же строчками и живет в моем настоящем и прошедшем безостановочно бегущее (или неподвижно стоящее?) – время.

9 апреля 64 Вечером я у нее – у Алигер. В квартире слышны люди – Маргарита Иосифовна, Маша и Таня дома – но мы с Анной Андреевной долго просидели в тишине, Анна Андреевна, как всегда, полулежа. Я сказала ей, что Копелевы и Фрида составляют свод всех документов по делу Бродского. Кому бы ни передавать Фридину запись – свод всех документов необходим. История и предыстория всего происшедшего составлена и переслана из Ленинграда Фриде Наталией Иосифовной Грудининой123. То, что происходило до суда – интересно; на суде – увлекательно; а вот что после суда, это, пожалуй, всего поучительнее.

Преследовать после судебного приговора свидетелей защиты! Причем не за то, что они, будто бы, свидетельствовали ложь, а за то, что предварительно не согласовали свои показания с начальством! Ошельмовать их в печати – в «Вечернем Ленинграде» и в «Смене» – а потом шельмовать в Союзе! Грозить по месту работы!

– Ценное открытие в юриспруденции, – сказала Анна Андреевна. – Впрочем, ничто не ново под луной! Привет товарищу Вышинскому!

Письмо Грудининой к Фриде было у меня с собою, и я не удержалась: кое-что процитировала124.

Анну Андреевну в особенности заинтересовало то место письма, где Грудинина пишет о следователях Волкове и Седове, исподтишка дирижирующих всем этим судебным делом. Затеяно оно будто бы из-за тунеядства. А в действительности – из-за чего?

Насчет дирижерства – это она права. На XX и XXII съезде партии одна могучая организация была разоблачена. «Культ личности и нарушения социалистической законности». А теперь – законность, законность и законность!

А на самом деле некие Волков и Седов (то есть всё то же КГБ) дергают за веревочки не только Лернера и Савельеву, но и Прокофьева. А первый секретарь обкома Толстиков? Он командует Волковым и Седовым или они им? Не поймешь. А Миронов? Он ведает ими или они им? КГБ ведает Центральным Комитетом или ЦК партии ведает Комитетом Государственной Безопасности?

Анна Андреевна выслушала меня внимательно.

– Бродский возит навоз в совхозе, – сказала она.

Потом вынула из-под подушки переписанные от руки листки и медленным, глубоким голосом прочла несколько новых стихотворений Иосифа. Два мне понравились очень.

– Вот ему как раз и возить навоз, – сказала я. – Кому же еще?

Помолчали.

– Жаль, что товарищ Толстиков не имеет возможности лично наблюдать это зрелище из окна своего кабинета, – сказала Анна Андреевна. – «То-то было б весело, то-то хорошо…» Я думаю, на дне Иосифового дела оскорбление величества. Тунеядец, распутник – это, конечно, пущено в ход потому, что истинной причины выговорить они не смеют. Миронов сказал Корнею Ивановичу: «там на дне грязь», но на вопрос: какая? в чем? – не ответил. Очень показательно. Не мог же Миронов осквернить свои уста, повторяя слова богохульника.

Помолчали. Кроме возмущения, «дело Бродского» вызывает во мне постылую скуку. Наша обыденность. Словно в поезде едешь по бескрайней степи. Когда ни выглянешь в окошко, все одно, одно и одно. Нет, на двадцатые годы не похоже. И на тридцать седьмой не похоже. На «после войны» не похоже. Однако похоже на все. Волков и Седов. Седов и Волков. Лернер.

…В ногах у Анны Андреевны газетный лист. Я потянула его к себе. Оказалось, это не газета, а всего лишь оттиск одной газетной полосы – ну, гранки, что ли. Полоса «Литературной России» с портретом Ахматовой и одиннадцатью ее стихотворениями. Теми самыми – выпрошенными, вымоленными. Анна Андреевна объяснила, что полоса эта снята – то есть, уверяют ее, не снята напрочь, а передвинута с апреля на май. Она хочет позвонить в редакцию и потребовать стихи обратно: в май не верит[138].