Закон рукопашного боя - Леонид Влодавец

— Аж гудет! — пробормотал Клещ. — И жар бьет…

— Испытание тебе… — сказал Игнаха. — Не блазнило в беспамятстве?

— Не видел, — ответил Клещ. — Помираю я, Марфа, ай нет? Сказывай правду.

— Я не бог, — глухо ответила ведунья. — На все его воля.

— Исповедаться бы тебе да собороваться, — сказал иеромонах. — Легче будет.

— По мне, так венчаться лучше, — сказал Клещ. — Марфа, пойдешь за меня?

— Пойду, — сказала Марфа без улыбки, — не жалей только потом. На вечную жизнь обручишься. Там, — она глянула куда-то вверх, — все вечно. Уж не гульнешь…

— Свят, свят! — закрестился отец Никодим. — Да грех тебе, Марфа! Душу на муку отдашь!

— Ты бы о своей думал, отче. В себя обратись да повенчай нас.

— Да ведь тут не храм. А во храм вы не дойдете. Ты-то, чую я, совсем плоха, дочь моя…

— Силу потратила, Настю и французку от нехристей отбивая. Помочь уж никому более не в силах. Под конец ведовство передала да чуть-чуть оставила, чтоб с Клещом уйти, а не порознь.

— Кому ведовство-то отдала? — спросил Никодим.

— Насте. Если на злое ее потянет — все потеряет, а коли по-доброму делать будет — в силу войдет.

В это время с печи послышался шорох и полусонная польская ругань.

— Константин Андреич проснулись, — ухмыльнулся Клещ и зашелся кашлем. Видать, достала его холодная купель.

— Пшекленты москали… — простонал Констанцы. — Холерски хлопы!

— Не ярись, — Марфа, не оборачиваясь, произнесла эту фразу так, что колокольный звон зазвучал в ушах у всех. — Ты уж не враг нам, а господь наш, Иисус, завещал нам и врагов наших любить.

Кость перестал ругаться. Он завороженно поглядел с печи на людей, медленно слез, не отрывая взора от Марфы, и, кутаясь в овчину, подошел…

— На колени стань, — прозвенел голос Марфы, — ибо сказано в Писании: «Чти отца своего…» Отец перед тобой.

Такое и в страшном сне не смог бы себе представить ясновельможный пан Констанцы Ржевусский: он — на коленях перед каким-то грязным казаком! Но сила, повелевавшая им, была крепче, чем панский гонор.

— Молись о спасении души его многогрешной, — велела Марфа, — и латинская молитва дойдет.

Констанцы зашевелил губами. Марфа тем временем усадила Клеща, полубеспамятного и безвольного, на лавку, привалила спиной к стене. Затем села рядом с Клещом, взяла его холодную как лед руку и спросила:

— Отец Никодим, ты добро ли все требы знаешь?

— Стыдно и спрашивать тебе, — глухо сказал Никодим.

— А знаешь ли чин, бываемый на разлучение души от тела, внегда человек долго страждет?

— Ведом сей чин…

— Твори же его от слов: «Господи, услышь молитву мою…» Не ранее. И при начале скажи лишь трижды: «Благословен Бог наш!», а более, что по чину положено, — не говори.

— Можно ли так? — усомнился иеромонах.

— Слушай меня. Коли весь чин сотворишь, оттуда — не выйдешь. И не забудь закончить словами: «Помилуй мя, Боже». А далее, как увидишь себя во храме, твори последование венчания для второбрачных…

— Помилуй, матушка, да ведь диакон потребен, кольца, утварь иная…

— Твори. Будет там все. Как общую чашу дашь нам, так сразу и говори: «Аминь!» Но венцов обратно не бери! И «Исайе, ликуй…» не произноси. Иначе останешься до срока там, куда нам Господь место определил. Тебе же иное предречено.

— Свят, свят, свят! — перекрестился Игнаха. — Да не стану я такого творить! Против Бога это.

— Станешь! — Никодима словно ледяная вода сковала.

Надежда, прижимавшая к себе лупоглазого Евгения, со страхом взирала на бледных и отрешенных от всего земного Клеща и Марфу. Она и верила, и не верила в то, что должно было произойти…

— Благословен Бог наш! — возгласил, крестясь, Никодим и повторил еще дважды. Лицо его тоже побледнело.

— Господи, услыши молитву мою, внуши моление мое во истине твоей. И не вниди в суд с рабом твоим, яко не оправдится пред тобою всяк живый. Яко погна враг душу мою, смирил есть в землю живот мой: посадил мя есть в темных, яко мертвыя века. И уны во мне дух мой, во мне смятется сердце мое. Помянух дни древния: поучихся во всех делех твоих, в творениих руку твоею поучахся. Воздех к тебе руце мои, душа моя яко земля безводная тебе. Скоро услыши мя, господи, исчезе дух мой: не отврати лица твоего от мене, и уподоблюся низходящим в ров. Слышану сотвори мне заутра милость твою, яко на тя уповах: скажи мне, господи, путь, воньже пойду, яко к тебе взях душу мою. Изми мя от враг моих, господи, к тебе прибегох. Научи мя творити волю твою, яко ты еси Бог мой: дух твой благий наставит мя на землю праву. Имене твоего ради, Господи, живиши мя, правдою твоею изведеши от печали душу мою. И милостью твоею потребиши враги моя, и погубиши вся стужающия души моей: яко аз раб твой есмь.

Никодим произнес:

— Помилуй мя, Боже… — И тут же упал без чувств на пол. Во всяком случае, так почудилось Надежде. Маленькому Евгению это показалось смешным. Он прищурился и загыгыкал.

Кость стоял все в той же позе на коленях и бормотал латинские молитвы. Надежде показалось, что он сошел с ума. Вжавшись в угол и прильнув к ребенку, она держала у бедра заряженный пистолет…

Благостно и смиренно заговорил отец Никодим:

— Боже святый, создавый от персти человеками от ребра его возсоздавый жену, и спрягий ему помощника по нему: за еже тако угодно бысть твоему величеству, не единому быти человеку на земли: сам и ныне, владыко, низпосли руку твою от святаго жилища твоего, и сочетай раба твоего Андрея и рабу твою Марфу, зане от тебе сочетавается мужеви жена: сопрязи я во единомудрии, венчай я во плоть едину, даруй има плоды чрева, благочадия восприятие.

Яко твоя держава, и твое есть царство и сила…

Господи Боже наш, славою и честию венчай я! — благословил Никодим и еще дважды повторил эту фразу.

И тут произошло нечто. Сверкнула алая вспышка, золотистое пламя, не жгучее и не холодное, взвихрилось вокруг.

Утреннее солнце хлынуло с нежно-голубого безоблачного неба на изумрудный, зацветающий луг, тянувшийся аж до горизонта. И увидел себя Клещ на игривом вороном скакуне, с золотистой шоркающей гривой. А рядом на грациозной белой кобылице сидела Марфа. Да какая уж там Марфа — Царевна Лебедь, Василиса Премудрая и Елена Прекрасная в одном лице.

— Догоняй! — крикнула Марфа, и прянула «перед кобылица, понесли ее резвые ноги куда-то вперед, по траве-мураве, вскачь, без оглядки.

Заплакал маленький Евгений, и Надежда, косясь на Ржевусского, достала грудь. Старик и старуха, две пустых человеческих оболочки, сидели, переплетясь руками и склонив голову к голове. Была тишина и мир тут, в глубине московских подземелий. Глаза на побелевших лицах Клеща и Марфы были закрыты, а уже подернувшиеся синевой губы хранили просветленную улыбку…

Пошевелился Никодим. Констанцы встрепенулся, поддержал за руку иеромонаха. Крестясь и покряхтывая, святой отец встал на ноги. Он все еще был бледен, но душа, несомненно, уже вернулись в его тело.

— Чудо… — пробормотал он. — Благодать божия разлилась на нас, грешных. Венчание творил я в Храме Небесном…

Надежда и Констанцы перекрестились каждый по-своему: одна — троеперстно, по-православному. Другой — всей ладонью, по латинскому обряду.

В дверь трижды постучали. Отец Никодим отворил. Вошли Настя и Крошка.

Настя выглядела совсем иначе, чем прежде. Она чем-то неуловимым стала похожа на Марфу. И строгость лица, и осанка, и тихая доброта — почти ничего не осталось в цыганке от нахальной и дерзкой бабенки. А Крошка, ничего не понимающая, переводила испуганный взор с преобразившейся спутницы на умиротворенную, упокоившуюся чету…

Она ведь не знала, как, впрочем, и все остальные, что есть где-то степь и вскачь летящие кони. И есть солнце, зеленая трава, небесная синь утра. Крошка видела умерших, страшась их присутствия здесь, среди живых, грешных и мучающихся. Лишь отец Никодим, чья вера обрела новую крепость, ЗНАЛ, что там, куда ушли обвенчанные им молодые, им много лучше, чем здесь, под сводами подвала, тем, кто дышит воздухом и чует биение своего сердца. Не было в сердце его ни зависти, ни печали об утраченных друзьях. Ибо знал, что там, куда придут все, он встретится с ними, когда в отмеренный Господом час придет конец его земным мукам и страданиям, сомнениям и грехам. И пройдет он узкими вратами, храня в незыблемости обретенную и укрепленную веру, и будет жить в блаженстве и покое, молясь о спасении душ тех, кто еще идет тернистым путем, не думая о конце его, известном лишь Создателю всего сущего. Итак — вечно!

ЭПИЛОГ (Почти сорок лет спустя)

— Маман, неужели все это было в действительности? — Гвардии ротмистр Евгений Муравьев поставил чашечку кофе на блюдце. — Неужели столько сил было потрачено нами и союзниками, чтобы победить какого-то маркитанта, волею судеб взлетевшего на трон, опустевший после смерти гения?