Каменный ангел - Маргарет Лоренс

— Мама, ты слышишь меня? Понимаешь, что я говорю?

Незнакомец посасывает свои усы, словно в них содержится вкусный нектар. На меня он не смотрит.

— Она не совсем в себе, — говорит он. — Сознание у нее явно спутанное. Говорю вам, мистер Шипли, возвращался от соседа и услышал стоны. Зашел посмотреть, а тут она.

— Вот спасибо-то вам, мистер Лиз, — щебечет Дорис. — Мы с Марвом не забудем.

Марвин долго смотрит на незнакомца недоверчивым взглядом.

— Угу. Только что ж вы сразу в полицию не пошли?

Мужчина вскидывает руки:

— Ну я ж вам сказал, сперва надо было домой заскочить…

— Сказали, сказали.

Я благодарна Марвину. Его так просто не проведешь. В глубине души я даже рада его видеть. Но за эту радость я себя презираю. Неужели я так плоха, что готова радоваться, когда меня поймали, взяли живой?

Я ловлю взгляд незнакомца и изо всех сил стараюсь показать ему свое презрение. Он знает, что ум мой ясен. Это видно по его глазам. Они несчастны и полны страха. Он протягивает ко мне руки.

— А что я мог поделать, скажите мне? — мямлит он. — Для вашего же блага старался.

Он все смотрит в мои глаза. Что-то не дает ему отвести взгляд. К своему удивлению, я понимаю, что он ждет моего прощения. Я почти готова сказать — знаю, знаю, ничего вы не могли поделать и мне не за что вас винить. Но получается совсем не то.

— Ничто нас не остановит… — Это мои первые слова за сегодняшний день, и выходит хрипло. — Мы с этим рождаемся — все лезем и лезем не в свои дела, ничто нас не остановит.

Он смотрит на Марвина и пожимает плечами.

— Не в себе, — говорит он. — Говорил же вам.

Марвин пытается меня поднять.

— Давай, мама, попробуй встать. Сможешь идти? Вот так, я тебя держу.

Незнакомец хочет взять меня под другую руку, но я вырываюсь.

— Не прикасайтесь ко мне! Руки прочь.

— Хорошо, хорошо, — беспомощно бормочет он, отступая. — Помочь же хотел…

— Ну что вы огрызаетесь, мама? — воспитывает меня Дорис. — Мистер Лиз, между прочим, спас вам жизнь.

Утверждение настолько абсурдно, что я готова рассмеяться, но потом я смотрю в глаза незнакомца и вспоминаю, что вчера было что-то еще, что-то помимо рассказанных нами друг другу историй, и заявление невестки больше не кажется мне таким уж смешным. В порыве не осознанного мною чувства я протягиваю руку и беру его за запястье.

— Я не хотела вам грубить. Я… мне жаль, что с вашим мальчиком так вышло.

Гора с плеч. Он явно потрясен, и все же ему как будто спокойнее.

— Да ладно вам, я знаю, что вы не хотели, — говорит он. — И… за это тоже спасибо. Я вам то же самое могу сказать.

Растроганная его тактом в присутствии Дорис и Марвина, я лишь беззвучно киваю.

— Что ж, пойду я, наверное, — говорит он, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Или все же помочь?

— Я сам, — резко отвечает Марвин. — Не беспокойтесь.

И незнакомец уходит — в свой дом, в свою жизнь. Мне нисколько не жаль, что он исчез, ибо сказать ему что-то еще было бы выше моих сил, и все же у меня такое чувство, что эта встреча стала подарком судьбы, хоть радость приобретения смешалась каким-то непостижимым образом с ощущением потери, что мучило меня утром.

— Что ты там говорила? — спрашивает Марвин. — Какой такой мальчик?

— Не бери в голову. Он рассказывал. Я уже забыла. Марвин, как же я осилю все эти ступеньки?

— Ничего, — отвечает он. — Справимся.

Он тянет меня и тащит, потеет и тужится, ловит меня, когда я падаю. У меня кружится голова, я почти ничего не вижу вокруг, пока мы поднимаемся, только бесконечные ступеньки — одна, еще одна, еще одна. Марвин обхватил меня руками, как железными скобами. Он очень силен. Но до верха мы не доберемся никогда. Это я знаю точно.

— Нет, не могу больше…

— Еще чуть-чуть. Давай.

Наконец я открываю глаза. Мы в машине, я обложена одеялами и подушками.

— Ну? Напрямик в то место, я полагаю?..

— Нет, — медленно произносит Марвин, глядя на дорогу. — Поезд ушел. Если ты не словила воспаление легких, это уже чудо. Едем в больницу. Доктор сказал, ни о чем другом и речи теперь быть не может.

— У меня все прекрасно, — отчаянно кричу я. — Я просто устала. Ничем я не заболела. Не будет никаких больниц.

— Мы не хотели тебе говорить, — извиняется Марвин, — но раз ты так уперлась насчет больницы, то лучше уж рассказать.

И он сообщает мне, что на самом деле показали рентгеновские снимки. Слова его ничего для меня не значат — так, просто термины. Он мог бы сказать что угодно. Не одно, так другое. И все же приговор потрясает меня до глубины души.

Странно. Только теперь до меня доходит: то, что должно случиться, нельзя отсрочивать до бесконечности.

Боже, как же сузился мир. До одной огромной палаты, заставленной белыми железными койками, высокими и узкими, и в каждой — какое-нибудь женское тело. Я была против обшей палаты, но доктор сказал Марвину, что других нет. Не знаю, не знаю. Свежо предание. На что угодно могу поспорить: была бы я важной персоной вроде почтенных престарелых дам в шелковых нарядах с высокими прическами, чьи портреты украшают колонки светских новостей, палату они бы мне нашли как миленькие. Здесь коек тридцать, если не больше, — сущий бедлам. Я лежу на том, что тут называют кроватью, натянув простыню до самого подбородка и обозревая свой живот, который покачивается с каждым вздохом, как желатиновая гора. Ноги я подняла, чтобы не было судорог. Чувствую себя экспонатом в музее. Все проходящие мимо приглашаются поглазеть. Вход свободный.

Закрывая глаза, я на миг создаю себе иллюзию уединения. Но от шума не укрыться. Непрерывно звенят и бренчат занавески на кольцах, когда их то раздвигают, то снова сдвигают. Каждую койку можно отгородить этими занавесками от других, так чтобы получилась этакая клетушка, но ночью этой привилегией пользоваться не дозволено. Я попросила медсестру занавесить меня на ночь, а та отказалась, заявив, что мне нужен свежий воздух, да и ночная дежурная должна видеть всех сразу. Потому спать здесь приходится как в казарме или, если угодно, как на кладбище для бедняков — утыкаясь носом в кого ни попадя.

Медсестры в белом и санитарки в голубом шныряют по палате со своими грохочущими, как поезда, тележками, нагруженными то суднами, то графинами с яблочным соком, то подносами с едой, то бумажными стаканчиками с таблетками, которые они раздают нам, как конфетки детям на утреннике. Таблеточная медсестра задорна и громогласна, что, впрочем, отнюдь не поднимает мне настроения.

— Миссис… Шипли, правильно? Так, посмотрим, что тут вам приготовили. Большая розовая и малюсенькая желтая. Держите.

— Мне не надо. Ни к чему они мне. Я не выношу таблеток. Они застревают у меня в горле.

— Ах-ха-ха, — смеется она, точь-в-точь как Санта-Клаус. — Ладно вам, главное водой хорошо запить, вот увидите. Доктор прописал, значит, надо слушаться. Вот так, будьте умничкой…

Я бы воткнула ей кинжал в самое сердце, будь у меня оружие и достаточно сил. Я бы показала ей умничку, этой нахалке.

— Не буду я их пить.

Глаза мои горят огнем, а слезы уже готовы выйти на поверхность, но я не пущу их при ней.

— Я даже не знаю, что это за лекарство. И нечего пихать их мне в рот. Все равно выплюну.

— Мне что, всю ночь здесь просидеть? — говорит она. — У меня вон еще сорок больных. Не упрямьтесь. Выпейте и все. Одна — анальгетик, вторая — снотворное, ничего такого.

Я открываю рот, чтобы ей ответить, а она закидывает туда таблетки, как камешки в речку. Мне ничего не остается, как проглотить их. В горле они таки застревают. Кто бы сомневался. Я закашливаюсь.

— Водичкой запейте, — она сует мне стакан. Веселые нотки возвращаются в ее голос.

— Не так уж и страшно, а?

Я лежу и слушаю боль, которая снова бьет крыльями по моим ребрам. Постепенно атака ослабевает, и я успокаиваюсь. Свет наконец тушат, но повсюду в этой ненастоящей темноте я слышу дыхание других женщин. Кто-то раскатисто храпит. Кто-то стонет во сне. Кто-то тихо сетует на боль или неудобство. Одна женщина негромко поет на немецком, не попадая в ноты. Совсем рядом кто-то читает вслух молитву. Каблуки медсестры мягко цокают, будто кто-то стучит в дверь. И так без конца — шум дыхания и голоса, что летают по палате, как птицы в клетке.

Бедная моя спина

Сестра! Принесите судно

Ich weiss nicht, was soil es bedeuten

Том! Ты где, Том?

Матерь Божия, молись о нас

Dass ich so traurig bin

Зову-зову, никто не идет

Болящим исцеление, грешникам прибежище

Том, ты здесь?

Ein Märchen aus uralten Zeiten

Сломала я ее, что ли, спину-то

Царица апостолов, Царица мучеников, молись за нас