Секрет Сабины Шпильрайн - Нина Воронель

Так ничего и не решив, я вышла в столовую к завтраку. Поставив передо мной кофейник, фрау Моника радостно воскликнула: «О, я вижу вы нашли потерянную серьгу!» Значит, она вчера заметила ее отсутствие – впрочем, какая разница? «Да она завалилась за подушку», - равнодушно ответила я. «Так-таки завалилась?» - восхитилась фрау Моника и улыбнулась мне заговорщической улыбкой бывалой шлюхи.

Наш увлекательный разговор был прерван приходом маленького посыльного, принесшего конверт, адресованный мне. Словно в ответ на вчерашний вопрос фрау Моники на конверте стоял именной штемпель профессора Зигмунда Фрейда. Увидев штемпель, фрау Моника засияла еще ярче и деликатно удалилась на кухню, чтобы я могла прочесть письмо без помех. «Госпожа просила принести ответ», - сказал мальчик.

Письмо было не от профессора, а от Минны. Случайно узнавши, что я в Вене, она просила меня прийти проведать профессора, который был не совсем здоров. Вычислить, как она меня нашла, было несложно – узнав от Софи, что я приходила узнавать дату предстоящей встречи Фрейда с Юнгом, хитрая Минна нашла в моей папке адрес пансиона, в котором я жила когда-то во время своей стажировки в Вене. Но я не могла пойти навещать больного профессора, причину болезни которого я так хорошо знала. После вчерашнего дня, проведенного с юнгой, не могло быть и речи о моей встрече с Фрейдом, который каждого человека, сидящего перед ним, видел насквозь.

Да и ни к чему было торопить неизбежно предстоящее мне решение, кого из них двоих я выбираю. И ни к чему было выслушивать набор хорошо продуманных и часто справедливых обвинений в адрес моего возлюбленного. Никакая справедливость не могла изменить и отменить мою любовь. Я подняла глаза: маленький посыльный стоял в дверях, ожидая ответа.

Мое решение было принято мгновенно. Я быстро написала, что, к сожалению, я должна срочно вернуться в Берлин к мужу и уезжаю из Вены через час. Я надеюсь,что нездоровье профессора не слишком серьезное, и я напишу ему сразу по приезде в Берлин. Получив мое письмо и пару монет, мальчишка весело убежал, а я отправилась собирать чемодан.

Поезд на Берлин подали довольно быстро, и оставшись, наконец, наедине с собой, я все больше ужасалась от того, что ждет меня в Берлине. Даже если конфликт со свекровью как-то разрешится, мне это не поможет - меня мутило от одной мысли о возвращении к Павлу. Ничего не влекло меня к нему, он был мне чужой, совершенно чужой, как человек с другой планеты. Представив себе, как он обнимет меня при встрече, я вздрагивала от отвращения. Разве я могла позволить ему коснуться меня после вчерашних объятий юнги? А потом долгие годы спать с ним в одной постели и готовить обед из кошерного мяса? От одного этого хотелось сразу выброситься из окна быстро бегущего поезда.

Оставалась только смутная, мало вероятная надежда, что ссора наша была окончательной и мне не придется больше терпеть ни Павла, ни его отвратительную мать. И тут я вдруг вспомнила, что я беременна, а это значит, что через полгода у меня родится ребенок. Предположим, я смогу вырастить его одна, без Павла, который пока был для меня только обузой. Но мама и папа – что скажут мама и папа? Они ни за что этого не допустят. Они костьми лягут у меня на пути, но не допустят развода.

Мама даже написала в одном из своих бесконечных писем, что я никогда не найду такого замечательного мужчину, который сможет заменить мне моего идеального отца! Как будто она многократно не слышала от врачей, что именно мой идеальный отец и есть истинная причина моей истерии!

Так и не найдя мало-мальски приемлемого выхода из предстоящей мне супружеской жизни, я добралась до Берлина и робко остановилась у своей двери с ключом в руке. Из-за двери доносился многоголосый возбужденный крик – можно было предположить, что там собралась вся наша семья. Надеюсь, маму и папу они пока не вызвали из Ростова. Впрочем, если учесть, что я исчезла на целых пять дней, они вполне могли вызвать и папу с мамой.

Собравшись с духом, я сунула ключ в замочную скважину, но с той стороны торчал другой ключ, так что хочешь, не хочешь, пришлось позвонить. Дверь отворилась мгновенно – в дверном проеме стоял мой любимый брат Саня, который при виде меня заорал диким голосом: «Да вот она сама, живая и здоровая!» Я быстро оглядела собравшихся в гостиной – слава Богу, мамы и папы среди них не было, и свекрови тоже. Были только мои братья с женами, Павел со своей сестрой и две мои подружки с мужьями.

Все уставились на меня, словно решая, как быть дальше. Поскольку я нашлась, обращаться в полицию было незачем, тем более, что на вопрос, куда я уезжала, я категорически отказалась отвечать. Все вздохнули с облегчением, хоть мне показалось, что кое-кто был разочарован отсутствием авантюрной драмы в моем исчезновении. Я с внутренней усмешкой подумала, как бы они были потрясены, если бы я открыла им подробности истинной драмы своей поездки в Вену.

На том все и закончилось – Павел плакал и просил прощения за свою мать, и мне ничего не осталось, как принять свой жребий и с тоской хлебать кашу, которую я же и заварила. Особенно раздражала меня ирония моей ситуации – десять лет назад я добровольно притворилась душевнобольной, чтобы избежать той судьбы, которую создала себе сама своим поспешным замужеством.

Я даже на какой-то миг задумалась, не повторить ли мне тот же самый фокус, чтобы меня опять отправили в Бургольцли? Юнга сказал перед отъездом, что он собирается уволиться из университета, но оставит за собой еженедельные консультации в Бургольцли. Значит, раз в неделю я смогу его видеть. А там – кто знает, что будет? И тут я опять вспомнила, что беременна, и что мне скоро придется рожать. Психиатрическая клиника вряд ли подходила для этой цели. Странно, но я совершенно не была готова к предстоящей мне роли матери. Господи,как я влипла, как влипла!

Единственным преимуществом моего положения была возможность как можно чаще отказывать Павлу в физической близости под предлогом вреда для будущего ребенка. Обмануть его было трудно, ведь он тоже был врач, но, к счастью – если это можно назвать счастьем – беременность моя протекала нелегко, с осложнениями и кровотечениями.

Все время моего замужества и беременности Фрейд засыпал меня письмами, с первого взгляда, казалось бы, полными заботы о моем здоровье. Кроме здоровья обсуждался, конечно, вопрос, к какой группе я принадлежу, к цюрихской или венской. Этот вопрос становился все важнее и острее по мере все более явного их раскола. Но при внимательном чтении писем великого учителя становилось все яснее, что его волнует не столько моя принадлежность к той или иной группе, сколько моя откровенная любовь к юнге.

Как-то Фрейд написал, что мы, евреи, должны держаться друг друга, и остерегаться слишком тесных отношений с арийцами. Он написал что-то вроде: «Они всегда умели использовать нашу к ним любовь, чтобы потом выбросить нас, как выжатый лимон». Прочитав это письмо, я вспомнила, как пару лет назад на мюнхенской конференции Фрейд пытался добиться для Юнга поста пожизненного президента психоаналитического Общества.

Все остальные члены Общества встали на дыбы – они ни за что не хотели Юнга, который задевал их своим высокомерием и высоким положением в сердце Фрейда. И тогда Фрейд сказал им: «Если мы хотим мирового признания наших идей, мы должны выбрать себе в президенты арийца, а не то так и останемся еврейской кучкой дилетантов». К счастью для Фрейда Юнга тогда выбрали простым президентом, а не пожизненным, а то как бы он теперь искал пути избавиться от своего молодого соперника?

Но ко мне все это не имело отношения. По своим взглядам и интересам я принадлежала к группе Фрейда, и меня нельзя было из нее изгнать, как были изгнаны все другие участники с мельчайшим оттенком юнгианства. Моя проблема для Фрейда заключалась в том, что я лично любила Юнга. И эта любовь сверлила старого тирана, как острый гвоздь в стуле...

В декабре 1913 года я родила дочь, об имени которой мы с Павлом не могли договориться, как ни о чем другом. Мы так и назвали ее двумя именами: Рената-Ирма, моим – Рената, павловым – Ирма. Пока мы пререкались из-за таких пустяков, в мире созревали грозные силы, готовые этот мир уничтожить. Об этом не знал никто, кроме юнги – в конце декабря он увидел страшный сон, в котором всю карту Европы заливало кровью.

В середине июня я увезла страдавшую от бронхита Ренату из душного Берлина в дивный лесной заповедник, раскинувшийся на юго-западе Германии рядом с французской границей. Нанявши на станции пролетку с кучером, я с Ренатой на руках вкатилась в крошечную деревню, приютившуюся на берегу горной речушки – и потрясенно застыла. Со стен каждого домика – а их было всего семь, - над нами смеялись, нам угрожали и нас приветствовали лукавые морды чертей и леших всех размеров. Самая большая морда занимала всю, специально под нее побеленную, торцовую стену двухэтажного дома – на макушке у нее красовалась шляпа с пером, во рту дымилась огромная трубка. Дом оказался прелестным ресторанчиком – не чудо ли, в деревеньке из семи домов? Пришлось пообедать.