Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева

дома на хуторе Калинов выбившаяся из сил «жинка Мария», «вдовая брата Ирина», «пять ртов мал мала меньше» и «племенник» возраста ее Олюшки за «старшо́го мужика». Может, не враг он, Елистрат Моргунов с хутора Калинов, а несчастный человек, которого жизнь загнала в эту ловушку. Как Савву. Как и ее. Ее саму в любой момент могут арестовать. Снова Советская власть. В любой момент вернется тот бритоголовый комиссар, который видел, как она пьяного матроса застрелила, и уже ее девочки останутся совсем одни.

Анна подходит к лежащему на полу есаулу Моргунову Елистрату, наклоняется ниже, крестит. И закрывает мертвому казаку глаза. Страшно.

Но бояться некогда. Не зря Павел про экспроприацию на ухо шептал. Анна просыпается засветло. Готовится.

В детстве сделала себе тайник на той своей скале с обрывом, где теперь похоронены Антипка и память о Савве. В доме тайники делать бесполезно. Мать перед отъездом что-то прятала, Анна тогда не вникала, что именно. «Вторые» красные всё разворотили, стены простучали, чердаки и подвалы проверили – всё, что могли, унесли.

Ее детский тайник среди камней под выступом острой скалы у обрыва могут и не найти.

Анна складывает всё, что может поместиться в жестяную коробку от подаренной некогда Олюшке детской железной дороги.

Все два года после их первого «неотъезда» она думала о том, что в ее жизни пропало – люди, ценности, Маша, муж, мать, глупая Марфуша, Савва, Антип Второй, Николай, которого после убийства Саввы и Антипки она не может считать человеком, есаул Моргунов Елистрат, корова Лушка, дом на Большой Морской, материнские поместья, поэтические вечера, визиты, приемы, синематограф, балет, драгоценности, тонкое белье и чулки, духи, платья, авто и экипажи… И так до бесконечности.

Теперь, складывая в эту небольшую жестяную коробку то немногое, что у нее осталось, мысленно проговаривает, благодаря за всё, что у нее есть!

Оля, Иришка, нянька Никитична, Павел, который не сдает своей власти бывшую «барышню», а шепотом о предстоящей экспроприации предупреждает, где-то там в Верхнем селенье Семён со старой лошадью Маркизой, чьими трудами они с девочками еще не умерли с голоду, это имение – кусок земли, пусть уже не княгини Истоминой и не ее, Анны, законное наследство, но кусок земли и моря, который она при любых режимах любит до боли в груди и не может не любить…

И эта коробка, которую, бог даст, эта скала сохранить поможет.

Складывает всё, что может поместиться.

Несколько оставшихся материнских недорогих украшений, немного серебра, несколько фото – она маленькая здесь на этой самой «своей скале» в Крыму, приезжал местный ялтинский фотограф Средин, снимал мать, ее гостей и маленькую еще Анну; она в Петербурге на вечере поэтов; их с мужем венчание; новорожденная Олюшка; Оля и Маша; последнее их фото того же ялтинского фотографа, приглашенного матерью на крещение Иринушки, на снимке вся семья – мать держит за руку Олю, муж поднял Машеньку и она, Анна, с только что крещенной Ирочкой на фоне Успенского храма под Чуфут-Кале… Это всё, что осталось от их семейной памяти.

И Саввушкины рисунки с витиеватой подписью SavVa. Те самые, которые Савва учил Анну смотреть на свет, чтобы видеть главное. Те, которые вместе подбирали на пустой ялтинской пристани. И те, которые он успел нарисовать за полгода, что ему оставались, на взятых в алупкинском Ревсовете листах дешевой бумаги…

Тогда Анне рисунки Саввы казались непонятными, неправильными. Кто же так рисует? Разве что этот непутевый племянник мужа, которому художником никогда не стать.

Теперь, поднеся почти прозрачные листы бумаги на просвет заходящего над морем солнца, Анна не может взгляд оторвать. Завораживающая красота. И сила. И мощь проступают с этих листов.

Волна накрывает старый город, старую жизнь, сметая их с лица земли, но на самой верхней точке волны как в волшебном зерне зарождается новая жизнь и новый город, поразительно похожий на Петроград ее мечты.

Волк в прыжке вонзается в горло зверя, только зверь этот отчего-то в матросской тельняшке.

Ветер разметает листья деревьев, листы бумаги, маленьких девочек, и женские руки силятся поймать, уловить, собрать всё разлетающееся воедино. И это руки ее, Анны. На пальце кольцо с желтым прозрачным камнем, царский подарок, которое она до последнего времени носила, пока в переименованной в Красноармейск Ялте ни отдала писателю Сатину за две пары башмаков.

Савва! Бедный мой мальчик, прыгнувший ради них с девочками за борт спокойной жизни! Прости, что тебя не понимала… Ты настоящий художник. Ты мог бы стать великим художником, если бы остался жив…

Закрывает жестяную коробку. Зовет Олюшку. Иринку пока брать с собой не рискует, трехлетняя девочка может проговориться.

– Если со мной что… – Начинает фразу и осекается, незачем так дочку пугать. – Чтобы ты знала, где всё. Ирочке потом расскажешь… – Подумав, добавляет: – И Маше. – Про среднюю дочку едва вспомнила. Будто не верит, что Маша когда-нибудь вернется на этот крымский обрыв.

– А ты сама?! – испуганно смотрит на маму Оля.

– И я сама. Но вдруг забуду, так чтобы и ты. Вместе.

Прячет коробку в тайник под скалой. Вместе с Олей закладывают камнями – ни со скалы, ни с моря не заметить. Крошечный острый выступ в скале нужно точно знать, куда наступить, какой камень откуда вынуть, чтобы самому со скалы не сорваться и тайник открыть.

Раньше про него знала только она одна. Теперь знают двое – Анна и дочка. Пусть лежит их память в коробке под скалой с могилой Антипа Второго. Антип остается хранителем последнего, что у них осталось

– Почему мы всё прячем? – спрашивает девочка, когда они идут обратно к дому.

– Кто знает, где мы будем завтра! – пожимает плечами Анна. – Нужные вещи придется в домик для прислуги перенести, чтобы без всего не остаться.

– А дальше? – Оля подняла глаза, смотрит на нее.

Если бы она знала, что ответить.

Если бы она только знала, что дальше.

Муж, Маша и мать не пишут. Как их найти, не ведомо. Как вернуться в Петроград, где хотя бы есть гимназии для девочек и их дом на Большой Морской? Никак. Ни денег, на которые можно уехать, ни разрешения на проезд – с недавнего времени в Крыму введен запрет на свободное передвижение, а помочь с разрешением на выезд в Петроград бывшей княгине с дочерями не может никто, даже отец Саши и Шуры Павел не станет так рисковать.

В начале зимы красные в какой уж раз «реквизируют излишки» – едва Анна с нянькой успевают спрятать в подвале пустующей конюшни что оставалось от