Моя жизнь. Моя любовь - Айседора Дункан

Он распорядился, чтобы Дузе не пускали в театр:

– Не давайте ей сюда входить. Если она войдет, я сажусь в поезд и уезжаю.

Дузе же горела желанием увидеть, что творится в стенах театра, и на меня легла обязанность удерживать ее от этого, стараясь в то же время не обидеть. Я совершала с ней длинные прогулки в садах, где чудные статуи и прелестные цветы успокаивали нервы знаменитой артистки.

Я никогда не забуду Дузе, идущую по саду; она совсем не походила на обыкновенную женщину, а казалась божественным образом, созданным Петраркой или Данте, образом, случайно попавшим на землю. Прохожие расступались перед ней и почтительно, хотя и с любопытством смотрели нам вслед. Дузе не любила, когда ее разглядывали и скрывалась в боковые аллеи, чтобы избежать любопытных взоров. Она не любила человечества, как любила его я, и считала большинство людей canaille. Приближался час, когда Элеоноре предстояло увидеть сцену в законченном виде. В назначенный день и час я заехала за ней и повезла ее в театр. Она была в состоянии страшного нервного напряжения, и я боялась, что оно каждую минуту может разразиться бурей, как грозовая туча. Она встретила меня в вестибюле гостиницы, одетая в коричневое меховое пальто и меховую шапку, похожую на казачью, надвинутую на один глаз. Хотя Дузе по совету добрых друзей иногда и посещала модных портных, все же она не умела носить модных платьев и казаться элегантной. Ее одежда всегда казалась криво надета, а шляпа свисала на бок. Как бы ни были дороги ее платья, у нее был постоянно вид, будто она их не надевает, а снисходит к ним.

Я была так взволнована, что по дороге в театр почти не могла говорить. Очень искусно я удержала ее от намерения ворваться через боковую дверь прямо за кулисы, потребовала, чтобы открыли главный вход и ввела ее в ложу. Нам пришлось долго ждать. Я очень мучилась, а Дузе повторяла: «Будет ли мое окно такое, каким я его вижу? Когда же я наконец увижу сцену?»

Я поглаживала ее руку и приговаривала: «Скоро, скоро увидите. Немножко терпения». Но я дрожала от страха при мысли о маленьком окне, принявшем гигантские размеры.

Изредка слышался голос выведенного из себя Крэга, иногда пытавшегося говорить по-итальянски, а иногда просто кричавшего: «Черт побери! Почему не ставите вы это сюда? Почему не делаете то, что я говорю?» После чего вновь водворялась тишина.

В конце концов после томительного ожидания, во время которого гнев Элеоноры вот-вот готовился вспыхнуть, медленно поднялся занавес.

О, как описать то, что предстало перед нашими удивленными и восторженными взорами? Я говорила об египетском храме? Но никогда ни египетский храм, ни готический собор, ни дворец в Афинах не был так прекрасен. Я еще не видела такой красоты. Через огромные пространства, через небесную гармонию, через поднимающиеся линии и колоссальные высоты душа стремилась к свету, лившемуся в громадное окно, в которое была видна не аллея, а целая вселенная. В этом голубом свете заключались все мысли, все думы, вся земная печаль человека. За окном же сиял весь восторг, вся радость, все чудо его фантазии. Была ли это комната в «Росмерсгольме»? Не знаю, что подумал бы Ибсен, но, вероятно, он, как и мы, был бы целиком захвачен и молчал.

Рука Элеоноры схватила мою. Потом крепко меня обняла, и я увидела, как слезы потекли по ее прекрасному лицу. Некоторое время мы молча сидели, прижавшись друг к другу, – Элеонора от восторга и радости за искусство, я же от того, что мои предчувствия не оправдались и что она довольна. Долго оставались мы так. Затем она взяла меня за руку и большими шагами двинулась по коридору к сцене, таща меня за собой. Она остановилась на сцене и своим голосом, голосом Дузе, воскликнула: «Гордон Крэг! Идите сюда!»

Застенчиво, как мальчик, Крэг появился из боковой кулисы. Дузе его обняла, и поток лестных итальянских слов полился с ее уст, точно вода из фонтана, с такой быстротой, что я не успевала их переводить Крэгу. Крэг не плакал от умиления, подобно нам, но долгое время молчал, что у него было признаком большого потрясения.

Можно себе представить мою радость. Я была тогда молода и неопытна и считала, что в минуты большого восторга людские слова не бросаются на ветер. Я рисовала себе Элеонору Дузе отдающей свой талант в распоряжение искусства моего великого Крэга. Я рисовала себе будущее как сплошной триумф Крэга, как сплошное величие театрального искусства. Я не приняла, увы, во внимание непрочности человеческого восторга, в особенности же восторга женщины. А Элеонора, при всей своей гениальности, была только женщиной, что и доказала впоследствии.

На премьере «Росмерсгольма» огромная, выжидающая толпа наполнила театр Флоренции. Когда взвился занавес, по залу пронесся единый вздох восторга. Другого результата нельзя было и ожидать. Флорентийские знатоки искусства до сих пор помнят это единственное представление «Росмерсгольма».

Инстинкт подсказал Дузе надеть белое платье с большими широкими ниспадавшими рукавами. Когда она вышла на сцену, она меньше походила на Ребекку Вест, чем на Сибиллу Дельфийскую. Со свойственным ей никогда не ошибавшимся талантом она приспособилась к грандиозным линиям и снопам света, которые ее озаряли.

Когда немного улеглось возбуждение, вызванное спектаклем, я как-то утром зашла в банк и увидела, что мой текущий счет совершенно исчерпан. Появление ребенка, нужды груневальдской школы, наше путешествие во Флоренцию окончательно истощили мои средства. Было необходимо придумать средство пополнить денежные запасы, и тут, очень кстати, пришло известие от петербургского импресарио, который спрашивал, могу ли я снова танцевать, и предлагал турне по России.

Я покинула Флоренцию, оставив ребенка на попечении Марии Кист, а Крэга на попечении Элеоноры, а сама села в экспресс, идущий в Петербург, через Швейцарию и Берлин. Вы можете себе представить, насколько эта поездка была грустна. Первое расставание с ребенком, а также разлука с Крэгом и Дузе были очень тягостны. Здоровье мое было ненадежно, ребенок не был еще отнят от груди, и молоко поэтому приходилось выкачивать при помощи маленького прибора, что было просто жутко и вызвало у меня немало слез.

Поезд мчался все дальше и дальше на север, пока я снова не очутилась в стране снежных равнин и лесов, которые теперь на меня производили еще более удручающее впечатление. Кроме того, все последнее время я была слишком поглощена Дузе и Крэгом, чтобы думать о собственном искусстве, и абсолютно не была подготовлена к испытаниям турне. Тем не менее добрая русская публика приняла меня со своим обычным восторгом и смотрела сквозь пальцы на недочеты, встречавшиеся в спектаклях. Помню, что часто во время танцев молоко начинало вытекать из грудей и сбегать по тунике, причиняя мне сильное смущение. Как трудно женщине иметь профессию!