Амфитрион - Анна Одина

Что ж, неужели Митя мог достичь большего? Пожалуй, нет.

(Автор считает долгом отметить: психологической трансформации Ослябина в немалой степени способствовало то, что все время заточения он провел в подвале их с Пересветовым дома, переоборудованном для его заключения совсем незначительно – ровно в той степени, в которой подвал нельзя было узнать. Выяснилось это позже, потому что и Ослябина, и Пересветова привозили туда с закрытыми глазами. Артемий Русский, как оказалось, был не чужд своеобразного юмора, а также имел пугающе длинные руки. Генрих, конечно, никогда в жизни больше не видел Морфирия.)

21. Митина любовь

Митя вернулся на Новый Арбат, ожидая найти там опечатанную дверь, следы выстрелов, привратника с кнопкой тревоги под пальцем, засаду ОМОНа и уж в любом случае раскуроченную квартиру, по которой гуляет ледяной ветер. Ничего подобного не произошло. Консьерж Филипп рассеянно кивнул Мите, на секунду наставив на него двуствольный взгляд потомственного портье, и снова вперился в охраннический телевизор, где уже не первый год с увлечением смотрел многосерийный детектив из жизни местных голубей и посетителей дежурной аптеки, выходящей окнами на проспект.

Лифт дополз до Митиного одиннадцатого этажа беспрепятственно, и на лестничной клетке никто не ожидал нашего героя. Дверь была закрыта на символический полуоборот английского ключа, а квартира оставалась в порядке. Почти. Окно, через которое вовремя разбуженный Рагнарёком Митя бежал на чердак, было плотно прикрыто, только не закрыто на шпингалет, и хотя все вокруг покрывал нежный иней, батареи не полопались, а зимние минусы не выстудили трехкомнатное обиталище напрочь. Кроме инея, впрочем, дома никого не было – ни Алены, ни Петла, ни апокалиптического кота.

До смерти истерзанный приключениями последних дней Митя закрыл окно, посрывал с себя опостылевшее рубище бегства и изгнания, мстительно кинул на пол в ванной и подумал: «Все правильно – я же велел им скрываться, вот они и скрылись. Сейчас посижу в ванной и буду их искать. Алена дурного не сделает».

Когда спустя каких-нибудь полтора часа Митя вышел из ванной распаренный и распухший от убаюкавшей его целительной воды, в доме было убрано, дверь в комнату Петла закрыта (значит, ребенок спал внутри), пахло разогретым в тостере черничным пирогом, а Алена сидела в кухне за столом, курила «Лючию» с померанцевой отдушкой и пила чай с лимоном.

– Алена! – Митя кинулся к ней и прижал родную голову к теплому халатному плечу. – Я же чуть с ума не сошел!

– Это я чуть с ума не сошла, Митечка, – пробился Аленин шепот через махру. Она пыталась отодвинуть Митю, чтоб не задохнуться, но тщетно. – Что я должна была думать-то все это время?!

– Давай, рассказывай мне все!

– Нет, Митя, это ты все рассказывай, – прервала Алена, отлепилась, встала и налила ему чаю. Положила лимона, меду, плеснула в чашку коньяку, принесла тарелку с куском, больше похожим на половину пирога.

Митя уселся за стол, чувствуя блаженство, которого не ощущал очень давно, а может быть, никогда. В сухом остатке на данный момент были: уцелевший Митя в количестве одного экземпляра, одна штука живой и здоровой Алены и, судя по ее спокойствию, единица совершенно целого Петла. Да и банковский счет неожиданно прирос дополнительными деньгами. Правда, куда-то пропал спасительный Рагнарёк, но Митя от всей души надеялся, что пушистое существо с тонкой нервной конституцией вернется, как только в квартире снова появятся люди и производимая ими для приличных котов еда. Не мог бедный кот не испугаться стрельбы и погони (правда, припомнив события знаменательной ночи, Митя переквалифицировал это утверждение в «надо волноваться не за Рагнарёка, а за тех, кто попадет ему под горячую лапу»).

Митя блаженно плыл в медовом свете люстры, торжествующе играющем бликами в Алениных волосах, медовом вкусе чая и восхитительном ощущении победы – или, по крайней мере, удачи. Спасения. Все это он вкратце и обрисовал Алене, закончив:

– Вот и кончился этот ужасный две тысячи двадцатый. Ты ведь сдала зачеты? Давай поедем куда-нибудь на Новый год. Вернешься к экзаменам с новыми силами.

Алена нежно улыбнулась.

– Митечка, ты что, не наприключался? Я понимаю, бегать между подмосковными пансионатами, Тамбовом и Ряжском – не то же, что поджариваться на Крите, как сосиска, поворачиваясь с боку на бок. Но для меня и Крит, если честно, как будто накрыло черным сукном из-за всех этих авантюр. Слава богу, что ты написал! Нет, я уверена – тебе действительно надо отдохнуть и восстановиться.

Митино медовое настроение почему-то начало заканчиваться вместе с чаем. Что-то было не так, не получалось у него взять да и стереть ластиком все происшествия последних месяцев: что-то в этом карандашном рисунке скрывалось страшное, чего он не мог пока распознать. Или что-то новое, что появилось только что, маячило на границе сознания, мешая жить, как мешает видеть попавшая в глаз ресница. Но он сопротивлялся. Конечно, сознание, подсознание, ум и плоть Мити исцарапаны, и не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы отвести хоть месяц на затягивание ран, ничего не форсируя: просто поехать втроем куда-нибудь подальше, где ничто не будет напоминать ни о булочниках, ни о булках, ни о Заказчике. Например, в страну, где традиционно не едят хлеба. Скажем, в Китай. Они поедут в Китай и заберутся на Великую стену. А Петла он вполне может понести на плечах. Можно будет посвятить Поднебесной целый номер СГ в следующем октябре! Да, это идея! Но сначала…

– Милая, расскажи, что ты делала. Где пряталась? Что сказала родителям?

И тут Митю, пока он говорил, догнало услышанное в Алениной фразе местоимение «тебе». Тебе надо отдохнуть. А ей что, не надо – после всей этой беготни и треволнений? Митя быстро просмотрел разговор с Аленой на ускоренной перемотке и понял – что-то не так с ней: она скованная, отдалившаяся, и улыбки у нее какие-то… устало-дружеские. Медовое настроение тихо, чтоб не наступать на скрипучие половицы, отошло на безопасное расстояние и укрылось в углу.

– Алена, – Митя медленно отставил чашку, не отводя от нее глаз, – что случилось? Почему ты какая-то?.. – он встал и, ухватившись за край стола, резко вскинул глаза на Алену. Не договаривать предложения было почему-то проще. – Знаешь, у меня в последние дни обострилось… с тобой что-то произошло?

Алена смотрела на Митю довольно долго, а потом опустила глаза.

– Нет…

Многоточие, последовавшее за этим «нет», можно было катать по кухонному столу, как бильярдные шары. Митя почувствовал: с горы сорвался камешек, за которым последует сход лавины, и уже знал, что ему снесет ею голову. Он подошел к Алене и схватил ее за плечи. Алена смотрела в пол.

– Объясни толком, пожалуйста, что случилось. Чего ты не говоришь? Что с тобой сделали? – но и сам Митя чувствовал, что говорит все не то, и дело не в этом.

– Никто ничего со мной не делал. То есть я сама… – Алена подняла голову и взглянула на Митю. Он же, все это время тайно надеявшийся, что Алене надо всего лишь прореветься, увидел в ее глазах два совершенно несовместимых выражения: вины (своей) и жалости (к нему). Митя мгновенно покрылся испариной – махровый халат только способствовал этому, а руки его опустились. Он отошел, привалился к стене и попытался придать лицу печоринское выражение.

– Сама… К кому же ты пошла? Хотя бы не к пекарям?

Алена так резко мотнула головой, что распущенные волосы взметнулись. У Мити как будто потемнело в глазах. Терять любимую – не самое приятное занятие, и если есть возможность, делать это надо быстро и решительно: ведь хирурги (по крайней мере, хорошие) не останавливаются посередине ампутации, чтобы покурить и обсудить футбольный матч. А Митя, хоть и не сомневался уже, что происходит самое плохое, все никак не мог разрубить гордиев узел: веревка попалась прочная, а меч тупой.

– В «Гнозис»?

Алена кивнула. Она смотрела на него прямо, не опуская глаз, и не плакала, и это тоже сводило с ума, потому что невозможно было понять, зависит что-нибудь от дальнейших слов или нет. Митя вдруг понял, как она похожа на классическую греческую статую лицом. Телосложением Алена вогнала бы любой мрамор в краску зависти.

– Ну, к кому ты пошла, Алена? – спросил он наконец со всем кризисным спокойствием, которое накопил за двадцать восемь лет жизни. – Ты не понимаешь, как рисковала… К Страттари? – предположил Митя почему-то с надеждой. – Он бы превратил тебя в маску и глазом бы не моргнул!

Алена отпила остывшего чаю.

– Не к Страттари, – сказала она с ужасающим спокойствием айсберга, и айсберг этот шел прямо на Митин «Титаник», как будто это был не огромный корабль, а эскимосская лодка. – Причем тут Страттари? Страттари многомогуч, изобретателен и страшен, но при всем его демоническом великолепии он демон на службе. Кто же идет в таких случаях к слугам, Митя? Я же у тебя умная.