Паразитарий - Юрий Азаров

На глазах Кончикова выступили слезы. Он повернулся к стенке и тихо зарыдал.

— Еще капни.

— Ты лучше поспи. Давай-ка я тебя уложу.

Он не сопротивлялся. Я уложил его на свою койку, а сам сел за столик и написал коротенькую записку: "Еще раз прости меня, родной. Оставляю тебе ключ, если захочешь уйти, запрешь, а ключ положи под половичок".

Я вышел на улицу. И на мгновение ощутил в себе радость свободы. Подвал становился для меня невыносимым. Мне во что бы то ни стало захотелось с кем-нибудь побыть, кому-то рассказать о себе, просто с кем-нибудь поговорить. Я сел в трамвай и поехал, сам не знаю куда. Вдруг я сообразил, что нахожусь в районе, где жила Любаша.

5

Дверь Любаши я вычислил по окнам. Постучался.

Каким же теплом, светом и нежностью обожгла она мою приговоренную кожу. Я даже не заметил, как она оказалась у меня на руках, такая теплая, нежная и доверчивая. На ней почти ничего не было. Она, должно быть, успела сунуть ножки в туфли на высоком каблуке: ненавижу себя коротышкой! Узкий диван жалобно мычал и назойливо скрипуче постанывал. Любаша мотала головой, и я не мог понять, чего она хочет. Потом я спросил, чего она показывала мне головой, она засмеялась:

— Я хотела, чтобы ты перенес меня на стол. Не из-за скрипа, нет. Я люблю заниматься любовью на краешке стола, чтобы немножко свисать. Но это еще успеется. А сейчас за дело, мой славный. Я счастлива, что ты сейчас прочтешь кое-что из нероновых размышлений. Вот листочки. Читай, а я пока сварю кофе. Я стал читать:

"Карудий. Сейчас повсюду пытаются стереть с лица земли идеал. Говорят, будто идеал угрожает миру похищением красоты. Греков побуждал к прогрессу идеал совершенства. И этот идеал ими был реализован. А потом они насытились гармонией, и от частого повторения свободный дух красоты был стерт. Стоики, эпикурейцы, неоплатоники стали вести схоластические споры о том, что есть красота, забыв про жизнь, про истинное в жизни. Они пытались преодолеть холодное дыхание смерти. Они не хотели убивать, а жизнь настаивала: 'Убей'.

Нерон. Я не просто художник, я созидатель. Единственный, кто создает жизнь-искусство. Я, как и Калигула, чувствую себя одиноким, когда не убиваю. Мне хорошо только, когда я с теми, кто еще не мертв, но уже близок к смерти. Только эта близость и создает некґтарный трепет души, без которого нет ни великой трагедии, ни актерского искусства!

Никто мне не докажет, что язык фламинго и язык патриция различаются по вкусу. Но величина — другое дело. Когда я Тагиллину предложил отведать измельченный язык казненного Сципиона и сказал ему, что это и есть языки первоклассных моих попугаев, он сказал: 'О лучезарный, это, должно быть, были гениальные попугаи! Можно было бы построить тьму силлогизмов, а затем с важным видом заключить: эрго, нет разницы между фламинго и человеком. Невиновных нет. Убивать можно и тех и других. Даже лучше, когда и тех и других. Одного оттуда, а другого отсюда. О лучезарный, как ты мудр и справедлив!

Карудий. Греки достигли определенного совершенства цивилизации. Однако даже совершенство неспособно противостоять скуке потребления, скуке беспощадного паразитарного повторения, когда один съедает другого. Для того чтобы поддерживать в цивилизации душевный жар, требуется нечто большее, чем конституция, гласность, демократия и рыночные отношения. Нужна еще и фантазия, нужен дар приключений, поиск новых совершенств, новых идеалов. Я вижу порочность формулы: государство должно быть отделено от искусства, а искусство — от повседневной суеты и праздности.

Нерон. Я создаю первое в мире Государство Искусства! Искусство выше жизни и выше демократии! Милосердие — вот основа империи. Милосердие императора распространится исключительно на мертвых! Я провозглашаю наступление "золотого века". Наступит наконец для всех блаженная радость. Сытые стада спустятся с гор по воле Фавна, и хищники не посмеют их трогать. Не нужны будут пастухи и земледельцы. Земля сама даст зерна и винограда столько, сколько окажется нужным, чтобы напоить и насытить всех! В Рим вернутся богини правосудия, богини искусств, красоты и плодородия. Они изберут единого и великого бога — Нерона, который будет властвовать, не терзая и не мучая. Мечи в ножны — вот клич "золотого века". Наступит долгожданный и счастливый мир — праздник Поэзии, Зрелищ, Любви! Новый Бог будет беспощаден лишь к тем, кто попытается очернить этот ликующий Праздник. Комета дала добрый Знак к всеобщему веселью!

Карудий. Вселенная больна. Жить под этим удушающим небом, где все прогнило, где все ложь, значит, неизбежно превращать праздник в пир во время чумы. Ликовать во время чумы — это абсурд!

Нерон. Двадцать веков пройдет, и мои слова повторять будут сто раз, а я утверждаю, что абсурд имеет смысл, когда против него есть система аргументов, выраженных как языком логики, так и языком искусства. Хватит растерянности и безнадежности! Пора снова ликовать — в этом я вижу единственный смысл бытия! Перед весельем и чума бессильна. Я буду убивать всех, чье чело опечалится.

Карудий. Как ты убил свою мать?

Нерон. Видят боги: я любил свою мать Агриппину. Но она не могла понять великих замыслов империи. Не могла принять Новую жизнь!"

6

Любаша принесла кофе.

— Люба, а я только что едва не убил человека. Случайно не убил.

— Вы герой. А я и не думала. Человечество никогда не сможет обойтись без убийств.

— И это говорится устами интеллигентки.

— Интеллигенция всегда была самой кровожадной. Вы еще не прочли о том, как Нерон об этом говорит. Вся сегодняшняя светская философия, все эти Ницше, Хайдеггеры, Достоевские, Камю — все есть у Нерона, потому что он — гений.

— Люба, вы — тоталитаристка?

— Я за высокое искусство. Прочтите же, наконец, вот это место.

Я стал читать:

"Нерон. Строительство новой жизни всегда начиналось с убийства близких. Дальние — это чепуха! Это никто. Фантом! Дальние — это даже не идеи! Это звуки: сто тысяч ахейцев, греков, лигийцев погибли — это все равно, что сказать о том, что на море был миллион волн. Я читал Софокла. С детства любил и знал его трагедии наизусть. А потом играл Эдипа. В Риме и в Греции. Я стремился проникнуть даже не в тайны Эдипова комплекса, тут все ясно, я хотел зайти за кулисы жизни, за пределы кровосмешения и злодейства, возвышения и падения, чтобы распознать всю гадливость и всю привлекательность красоты Зла, чтобы со дна потусторонних миров достать великие строфы и великие образы Нового Зодчества!

Я дрожал от счастья, когда за моей спиной хор пел:

Дай, Рок, всечасно мне блюстиВо всем святую чистотуИ слов и дел, согласно мудрымЗаконам, свыше порожденным!

И далее в антистрофе:

Гордыней порожден тиран.Она, безумно всем пресытясь,Чужда и пользы и добра…

Карудий. Еще один фокус. Просвещенный тиран, улыбающийся диктатор, сатрап, выступающий против тирании. Ни один диктатор и приверженец самой жестокой тирании не миновал банальной схемы: террор, помноженный на любвеобильность, на крикливые призывы к милосердию, может привести к подлинной диктатуре и к подлинной тирании. Тиран — всегда садист, всегда трус и всегда боится заглянуть в глаза страданию, в глаза убиенных!

Нерон. Неправда. Я всегда стремился пройти через все возможные человеческие испытания, чтобы правдиво поведать о них в искусстве. Я всматривался в глаза распятых на столбах, разговаривал с горящими на кострах, видел, как пузырилась и лопалась от огня кожа невинных людей, ставших живыми факелами в моих садах. Живое человеческое страдание входило в мою душу, переплавлялось в горниле моего таланта и выходило наружу чеканной строкой. Иногда я сквозь изумруд смотрел на лица приговоренных — нет ничего прекраснее человеческой смерти! Какие строки рождались в моем уме! Какие сюжеты развивались в моем мозгу! Какие рукоплескания чудились мне: никогда еще нигде в мире Великий Император не был одновременно и Великим Поэтом, и Великим Актером, и, как теперь говорят, великим Постановщиком!

Карудий. Еще одна ложь. То, что всем государям мира недоставало культуры, это общепризнанно. Но культура не есть охапка знаний и умений. Культура есть духовный порыв и готовность отдать жизнь за ее духовный смысл!

Нерон. Почему же ты не готов отдать свою жизнь?

Карудий. Я буду готов, если узнаю этот смысл. И узнаю не силой слов и магий представлений, а силою моей душу, которая скажет мне, насколько истинно мое предчувствие и мое упование, насколько оно угодно Богу. Меня беспокоит, что я нахожусь на ложном пути, ибо ищу способ жизни и смерти там, где его не должно быть. Я никогда не делал никому зла. А когда воспламенились несколько римских кварталов, я сам гасил пламя и едва не погиб. Мне тогда казалось, что я нашел способ быть счастливым. Этот способ — в самоотверженном гражданстве, в добром сердце и в могучем бесстрастии.